Лишь бы не было войны - [13]

– Ну, как доехал?

– Да вот… – развел я руками.

Несмотря на все наши с Вальдемаром опасения, она не заметила подмены. Видно, не правы те, кто приписывает женщинам некую особую интуицию. В первый момент меня так и тянуло сознаться, но я сдержал себя, и не напрасно.

– Сейчас мы к нам домой. – продолжала она, проталкивая меня через толпу. – Вечером у нас званый ужин. Будут Отто, Свава, Харальд…

В Берлине я не бывал отродясь, и все глазел по сторонам. Добрая половина прохожих была в шинелях: синих, черных, серых, коричневых – под цвет мундиров их ведомств. Здесь было на порядок теплее, чем в замерзшем Ленинграде. Линейная немецкая речь господствовала над отдельными польскими и русскими фразами. Тачечники (тоже в особой форме) катили огромные телеги, наполненные «старомодными» чемоданами (американоидные рюкзаки – завсегдатаи вокзалов моего мира – здесь были явно не в моде). На фронтоне вокзала (он был реконструирован в середине пятидесятых) аршинными готическими буквами было выложено:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ТЫСЯЧЕЛЕТНИЙ РЕЙХ!

В ближайшем киоске я успел разглядеть множество видеокассет и бронзовые бюсты Гитлера и Геббельса.

Мама без устали рассказывала о своей жизни, о том, как зимой они с полковником отдыхали на Ривьере, что Харальд в апреле принимает присягу и отправляется служить в Хорватию и т. д. и т. п. На ее вопросы я отвечал односложно, что весь в работе над дипломом, что стипендию нам повысили, что Виола чуть ли не ночует в Петергофе (она пишет дипломную работу об архитектуре Петергофских ансамблей и влиянии на нее философии ХVIII века). На мое счастье мама не спросила меня, скоро ли ей ждать внуков: она, видно, не очень-то спешила становиться бабушкой.

На привокзальной площади нас ожидал огромный БМВ, принадлежащий полковнику. Шофер приветствовал меня кивком, погрузил мой баул в багажник и спросил меня что-то по-немецки. Я в первый момент ничего не понял и пробормотал в ответ что-то невнятное, но тут же догадался, что меня спросили о том, правда ли в Ленинграде (он называл его Петербургом) сейчас такие лютые морозы, и понял, что теперь мне и думать придется исключительно по-немецки. Я сбивчиво отвечал, что правда, морозы стояли лихие, но в день моего отъезда слегка потеплело. Мама напомнила мне, что в Германии она говорит со мной только по-немецки, и мы помчались по утренним улицам германской столицы.

Вначале мы оказались на довольно непримечательной Гроссфранкфуртер-штрассе, потом водитель свернул на Лансбергер-штрассе и, обогнув колонну марширующих солдат, машина выехала на знаменитую Александер-плац. Пока мы стояли у светофора рядом с Полицай-президиумом, водитель рассказывал, что на ближайшее воскресенье здесь назначена публичная казнь масонских вожаков, пойманных, что называется, с поличным в прошлом месяце.

Справа от нас, на фасаде Имперского Архива, обнаженная амазонка работы Адольфа Зиглера держала большой золотой лист с цитатой из Гитлера:

«Для каждой нации правильная история равноценна ста дивизиям».

Центр города в утренние часы был безлюден, попадались лишь постовые да спешащие с документами из министерства в министерство курьеры. Англоязычная (равно как и германоязычная) реклама напрочь отсутствовала, вывески магазинов и кафе отличались нордической чопорностью.

Я и не заметил, как мы проехали по мосту через Шпрее и остановились у следующего светофора, между Строительной Академией им. Альберта Шпеера и Монетным Двором. Рядом с нами водитель скромненькой «Шкоды», курсант-эсэсовец, пользуясь вынужденным ожиданием, целовал и обнимал правой рукой свою совсем юную попутчицу.

Унтер-ден-Линден встретила нас двумя шеренгами свастик-монументов, поставленных здесь ко времени проведения Олимпиады 1936 года (с тех пор все Олимпиады приводились в Берлине, а зимние – в Швейцарии; американцы и англичане их, естественно, игнорировали). В конце этой главной улицы Рейха напротив Военной Академии имени Адольфа Гитлера было наше посольство – флаг СССР развевался на влажном ветре. Накрапывающий дождь заставил нашего водителя включить дворники.

Дальше открывался бесконечный безлиственно-серый массив Тиргартена, где старушки выгуливали своих мосек, а белокурые студентки художественных академий (тоже в форме) старательно зарисовывали деревья и всяческую парковую скульптуру. Если бы я вдруг ни с того, ни с сего сказал, что в этом парке мог бы стоять монумент Вучетича, меня подняли бы на смех, и Вучетич из гроба к нему бы присоединился.

Берлинер-штрассе сменилась Бисмарк-штрассе. Мы быстро удалялись от центра города. Мама догадалась о моем любопытстве и не отвлекала меня. После Шарлоттенбурга, где доживали свой век ветераны второй мировой войны – герои Тронхейма, Сен-Кантена и Хеброна, который еврейские фанатики обороняли целый месяц, и который был стерт с лица земли на двести лет – машина неожиданно оказалась в чаще Груневальдского лесничества. Еще несколько минут, и впереди блеснула темная гладь Хафеля – мы выехали на западную окраину Берлина. Цель нашего пути была в Шпандау – самом дальнем районе восьмимиллионного Гросс-Берлина. Между зданием тюрьмы и железнодорожной линией на Гамбург среди нескольких частных усадеб прямилась небольшая Геббельс-штрассе. В маленькой сторожке рядом со шлагбаумом и полосатым столбом я зарегистрировался у коменданта улицы в чине партайфюрера, и мы наконец приехали.