Лиса. Личные хроники русской смуты - [4]

Темперамент, язви его…

На какое-то мгновение Марии вдруг показалось, что она просто больна, что у неё температура, а всё случившееся — не более чем вызванный этой температурой морок.

Может, когда она выздоровеет, всё и в самом деле образуется?

В ней всегда жила уверенность, что она рождена для яркой и насыщенной радостными событиями жизни, и обязательно будет счастлива. Мария была оптимисткой и верила, что все невзгоды и несчастья обязательно проходят, что всё ещё наладится. Наладится…

Не важно как, лишь бы наладилось.

Наивная. Впереди её ждали непростые времена. Она начала падать, не подстелив соломки…

* * *

По теневой стороне широкой улицы, упиравшейся одним концом в порт и помпезное здание морвокзала, целеустремлённо шла крошечная женщина. Её губы были плотно сжаты, а сосредоточенный взгляд выразительных карих глаз словно предупреждал: «Меня не тронь!». Правой рукой женщина крепко сжимала ладошку маленького сынишки. Тот явно не поспевал за ней, хотя и очень старался.

Эти двое являли собой полную противоположность окружающей празднично настроенной действительности: они ёжились от взглядов встречных прохожих. Большинство попадавшихся навстречу людей были женщине знакомы и поэтому их улыбки казались ей неискренними — ироничными, даже осуждающими. Впрочем, большинство улыбок именно такими и были.

Военное время кануло в прошлое, а вместе с ним и мораль этого времени. Военная мораль, давно замечено, куда внятнее и человечнее своей мирной сестры, которая, наверное, в силу видимости наступившего благополучия, никому спуску не даёт.

Вскоре женщина и её сын отошли достаточно далеко, и знакомцы перестали попадаться. Женщина облегчённо вздохнула и улыбнулась. У неё даже походка изменилась — стальные каблучки изящных туфелек застучали по асфальту веселее, энергичнее.

Так бы они и шли себе дальше, если бы не французская булочная и её ароматы.

Почему булочная называлась «французской» — никто не знал, — то ли была основана каким-то французом, то ли из-за ароматных французских булочек, которые так полюбились бакинцам.

Возле булочной, вдохнув аромат свежеиспечённой сдобы, мальчик забастовал. Сводящий с ума запах, проникнув в душу давно не видевшего сладенького ребёнка, наполнил её трепетом.

— Мама, купи булочку…

Женщина перестала улыбаться и прибавила шагу.

— Мама!!! Купи булочку! — мальчик выдернул ладошку из её руки и резко остановился.

По его напряжённой позе было видно, что он решил простоять тут до конца жизни.

— Зачем тебе булка? Тебе хлеба мало? — женщина гневно посмотрела на ребёнка. Грозный взгляд не подействовал. — Идиот! — подытожила она. — Ты меня позоришь! Понимаешь — ПОЗОРИШЬ!!!

Мальчик стоял, упрямо поджав губы, и молчал. Глаза его стали наполняться слезами.

— Негодяй! — отметила это дело женщина и, вздохнув, потянула на себя двери булочной. — Иди уж, изверг! — и втолкнула мальчика в открывшийся дверной проём.

Тот на вызванную её раздражением и недовольством грубость внимания не обратил, а тут же бросился к прилавку и, ухватившись за его обитый металлической полосой край, уткнулся носом в сладкий бочок щедро посыпанного сахарной пудрой сердечка. Он вдыхал запах сдобы так долго и отчаянно, словно боялся оглянуться и обнаружить, что мама передумала, и им придётся уйти без покупки. Вдыхал, пока не пришло понимание: «Мама купит!.. Мама!» С трудом оторвавшись от своей такой близкой мечты, он оглянулся на ту, которая вот-вот сделает его счастливым.

— Мама, вот эту!.. Эту!!!

И, поймав в её глазах тень уже почти растаявшего сомнения, тут же ухватил такую аппетитную, такую желанную булку. Он знал, что сомнение — это уже согласие, и поэтому не отпускал своё сокровище из рук, пока мама не рассчиталась с продавщицей, и пока он его не съел. Всё, до последней крошки.

На губах, на носу и на рукавах тёмно-серого драпового пальтишка остались следы сахарной пудры. На пальчиках её не было — слизал до последней пылинки.

Пока мальчик ел, его мама пересчитала оставшуюся в кошельке мелочь и, махнув рукой на твёрдое решение «жить экономнее», купила большую французскую булку. На вечер.

Стоила та столько же, сколько и сердечко, но была куда крупнее.

«Вечером С Валериком чаю попьём, — решила женщина. — Должно хватить на двоих».

— Съел?! Пошли, обжора!

Вторую купленную булку мама положила в коричневый бумажный пакет и спрятала его в сумку, но, заметив напряжённо следящий за её манипуляциями жадный взгляд мальчика, тут же достала свою покупку и сунула ему в руки:

— На! Держи, людоед!!! Сам понесёшь! Но, не дай бог, хоть крошку до дома тронешь!!! Мы одни остались! Одни! Понимаешь? — мальчик испуганно вжал голову в плечи, и женщина, устало вздохнув, сбавила тон: — Не будет у тебя больше булок, дурашка… Твоя непутёвая мама осталась одна. Без друзей. А без друзей — это не жизнь.

* * *

По залитой полуденным солнцем улице торопливо шла крошечная женщина. Взгляд её был сосредоточен, а губы плотно поджаты. Одной рукой она придерживала висевшую на плече чёрную дамскую сумочку, другой — крепко сжимала маленькую ладошку сынишки. В свободной руке мальчик нёс бумажный пакет с французской булкой. Он предвкушал. Несмотря на то, что уже съеденное им сердечко было щедро сдобрено горькими слезами, оно вовсе не показалось ему невкусным.