Лира Орфея - [6]

У Марии была вполне уважительная причина не крутить ступальное колесо благотворительности: Мария была научным сотрудником и занималась научной работой и таким образом оправдывала свое место на корабле общества. Но раз Артур серьезно заболел, Мария точно знала, что ей делать: она должна поддерживать мужа всеми доступными ей способами.

Она проводила у постели Артура все время, какое позволял распорядок больницы, и щебетала под молчание мужа. Он очень страдал, так как у него опухла не только челюсть; доктора называли это орхитом, и каждый день, когда медсестры не было поблизости, Мария приподнимала простыню и горевала над чудовищно разбухшими яичками. Опухоль причиняла Артуру сильную боль в паху и животе. Мария впервые увидела мужа больным, и от этого зрелища он стал ей по-новому дорог. Когда она была не с ним, она думала о нем — так много, что не могла работать.

Но мир не испытывает пиетета к подобным чувствам. Марии нанесли визит, который ее сильно встревожил. Она сидела у себя в красивом кабинете — впервые в жизни у нее появился собственный отдельный рабочий кабинет, и она обставила его красиво, даже, может быть, чересчур. Вошла экономка-португалка и сказала, что с Марией хочет поговорить какой-то мужчина.

— О чем?

— Он не захотел мне сказать. Он говорит, что вы его знаете.

— Кто это, Нина?

— Ночной консьерж. Тот, который сидит в вестибюле с пяти вечера до двенадцати ночи.

— Если это связано с домом, пусть он обратится к мистеру Калдеру в конторе Корниш-треста.

— Он говорит, что по личному вопросу.

— Черт! Ну ладно, пусть войдет.

Мария не узнала вошедшего мужчину. Если не обращать внимания на униформу консьержа, он мог оказаться кем угодно. Он был маленький, не очень приятный с виду, все время как-то ежился, и Мария его сразу невзлюбила.

— Спасибо, что приняли меня, миссис Корниш.

— Простите, я не знаю вашего имени.

— Уолли. Я Уолли, ночной консьерж.

— А фамилия?

— Кроттель. Уолли Кроттель. Моя фамилия вам ничего не скажет.

— Зачем вы хотели меня повидать?

— Ну, не буду ходить вокруг да около. Я пришел насчет книги маво папки.

— Ваш отец подавал заявление в фонд по поводу книги?

— Нет. Он помер. Вы его знали. И книгу знаете. Маво папку звали Джон Парлабейн.

Джон Парлабейн покончил с собой чуть больше года назад и тем самым ускорил ухаживание и женитьбу Артура Корниша. Но, глядя на Кроттеля, Мария не находила в нем черт покойного Парлабейна — мощного костяка, большой головы, злокозненного ума, который светился в глазах и неминуемо привлекал к себе внимание. Мария слишком хорошо знала покойного Парлабейна и понимала, что нужно быть настороже. Парлабейн — англиканский монах-расстрига, полицейский осведомитель, торговец наркотиками, нахлебник человека, неприятнее которого Мария в своей жизни не встречала. Парлабейн, который вторгся в ее отношения с научным руководителем, — когда-то Мария надеялась, что этот научный руководитель, Клемент Холлиер, станет ее возлюбленным. Когда Парлабейн убил своего мерзкого господина и сам покончил с собой, Мария решила, что избавилась от него навсегда. Она забыла слова Холлиера, который предупреждал: «Ничего не кончилось, пока все не кончилось». Книга Парлабейна! Здесь нужна была тонкая хитрость, а Мария боялась, что ей такой хитрости недостает.

— Я никогда не слышала, что у Парлабейна были дети.

— Об этом мало кто знает. Все из-за моей мамки. Ради мамки это держали в тайне.

— Вашу матушку звали миссис Кроттель?

— Нет, миссис Уистлкрафт. Она была супругой Огдена Уистлкрафта, великого поэта. Вы наверняка про него слыхали. Он уже давненько помер. Надо сказать, он хорошо ко мне относился, для приемного-то отца. Но не хотел дать мне свою фамилию. Понимаете? Не хотел, чтобы кругом него околачивались ненастоящие Уистлкрафты. Не от истинного семени, как он говорил. Потому меня вырастили под мамкиной девичьей фамилией — Кроттель. Как будто я ихний племянник. Сирота-племянник.

— И вы думаете, что вашим отцом был Парлабейн.

— Я знаю. Мамка проговорилась. Перед тем как помереть, она мне сказала, что с Парлабейном с одним изо всех мужиков у нее бывал первоклассный организм. Я, конечно, извиняюсь за такое, но это ее подлинные слова. Она была очень эмансипированная и много говорила про организм. Уистлкрафту, видать, организм никак не давался. Наверно, у поэтов кишка тонка.

— Понимаю. Но о чем вы хотели со мной поговорить?

— О книге. Книге маво папки. Он написал большую, важную книгу и поручил ее вам, когда скончался.

— Джон Парлабейн оставил мне и профессору Холлиеру большой объем материала. И письмо оставил, когда покончил с собой.

— Да, но когда он отдавал богу душу, то наверняка не знал, что у него есть натуральный наследник. Я то есть.

— Послушайте, мистер Кроттель. Я вам сразу скажу, что Джон Парлабейн создал огромный, весьма несвязный философский труд. Чтобы хоть как-то оживить книгу, он добавил биографического материала. Но писателя из него не вышло. Эту книгу прочитали несколько знающих людей — точнее, прочитали, сколько смогли, — и сказали, что она не годится для публикации.

— Слишком откровенная, а?

— Не думаю. Скорее, слишком бессвязная и скучная.