ЛиПа - [11]
Скажем, городу досталось
Имя странное Шарья.
Есть в названье что-то малость
От бильярдного шара.
Может быть, в хмельном угаре
Шаромыжник в кушаке
По карманам бойко шарил
На таёжном большаке.
Иль какой-то предок резвый
Путь держал к мощам святым,
И шары на лоб полезли
От ветлужской красоты.
Может быть, купец фартовый
Произвёл лесоповал
И шарашкину контору
В этом месте основал.
Может быть, от града Буя
Мы названье обрели:
Лодкам кажут русло в бурю
Шаровидные буи.
А скорей — француз заезжий,
Продираясь сквозь урман,
Бросил взгляд на край безбрежный
И шепнул жене: — Шарма-а-ан!..
Я сад охраняю по просьбе
Соседского старика...
А сад-то ведь яснополянский,
Не просто какой-нибудь сад...
Наутро среди населенья
Под сводами малых небес
Ко мне вдруг возник интерес,
И слухи о непротивленье
Моём разлетелись окрест.
(Владимир Лазарев. Брат милосердия)
Я понял: творю, как в тумане.
Без классики трудно прожить.
И нанялся в Ясной Поляне
От ворогов сад сторожить.
Сперва я разулся, конечно,
Рубаху надел с пояском,
Прошел по именью неспешно,
Усы расчесал гребешком.
Селенье, гляжу, присмирело:
Мол, что за чудной человек?!
Мальчишки, лишь только стемнело,
На яблони вышли в набег.
Собака прижалась, не лает.
И я притаился, застыл.
Вдруг слышу: «Да Лев Николаич!
Он самый! Лишь бороду сбрил!»
И тут я как будто очнулся
И вышел на свет к пацанам.
Но с криками: «Барин вернулся!»
Умчались они по домам.
Народ моментально собрался.
Все руки с почтением жмут.
Я плакал, вздыхал, целовался,
Открыть обещал институт.
Мол, вижу, что помните, чтите,
Хоть люд вы, конечно, простой...
А школьники просят: «Прочтите
Нам что-нибудь, дядя Толстой!»
Насыпали соли на раны...
И, чтоб не накликать беду,
Ушёл я из Ясной Поляны.
Один. Как в десятом году.
Перевелись в деревне драки,
Не чешут парни кулаки.
Пропали смирные собаки,
Повисли смирные замки.
(Василии Макеев. Под казачьим солнышком)
«Нет нынче прежнего веселья», —
Ворчат станичники мои.
Не стало драк по воскресеньям,
Ушли кулачные бои.
В чулан заброшена нагайка.
А раньше знали в этом толк!
Спит под кроватью пустолайка,
Рот затворивши на замок.
Одним отдельно взятым фактом
Теперь село не удивишь.
К соседу в сени въехал трактор —
И снова гладь, и снова тишь.
Пижон на новом мотоцикле
Разгонит на дороге баб...
Но к этому давно привыкли.
Где дух казачий? Где масштаб?
Бывало, по стакану зелья,
И — ходуном весь белый свет!
Вот, говорят, в Нечерноземье
На этот счёт проблемы нет...
Да, с вещмешком и посошком,
презрев на год автомобили,
иду по Северу пешком,
как наши прадеды ходили.
Иду я мимо русских сёл,
делянок, пастбищ и покосов,
иду тропой, где, может, шёл
помор Михайло Ломоносов.
(Николай Малышев. Тёплые Ключи)
Взошла ущербная луна
над кромкой сумрачного бора,
открылась бездна, звёзд полна,
и показались Холмогоры.
Брожу по ним туда-сюда,
изныл в предчувствии вопросов
и намекаю иногда,
что я — Михайло Ломоносов.
Нащупываю путь клюкой,
гляжу по сторонам угрюмо
и выдаю себя порой
за протопопа Аввакума.
Тяну со стариками чай
и, интерес к себе почуяв,
им представляюсь: «Николай.
Поэт. Слыхали, может, — Клюев!»
Ну, а попросят почитать —
я поломаюсь хорошенько
и, к удовольствию девчат,
могу сойти за Евтушенко.
Лежит рассветная земля.
Бежит тропа неутомимо.
Делянки, пастбища, поля...
А я всё мимо, мимо, мимо...
Шумят дожди.
Несут хлебам урон.
В полях нехватка нужного народа...
У предков наших добрый был закон:
Заботиться о продолженье рода.
(Лев Маляков. Милосердие весны)
Мой прадед
Был не шибкий грамотей,
Но твёрдо знал порученное дело,
Равняя завсегда число детей
С размерами земельного надела.
Мужик когда-то
Сеял и косил.
Теперь взвалил всё технике на плечи.
На сорок с гаком лошадиных сил
Едва ль одна найдётся человечья.
Инструкцией
Дождя не отменить,
Но чтоб хозяйства не пришли к упадку,
Немедля надо на село спустить,
Как по зерну, по детям разнарядку.
Иначе
Урожай опять сгноим.
Останется в земле и фрукт, и овощ.
А если план не одолеть самим,
То шефы, как всегда, придут на помощь.
Я в детстве стихи ненавидел,
Во-первых, за то, что меня
Читать заставляли у елки
На память плохие стихи...
За то, во-вторых, ненавидел,
Что, сколько ни помню себя,
Из рупора или «тарелки»
Звучали они, дребезжа...
И, в-третьих, за то, что учитель,
Всегда раздражённый старик,
Раскладывать образ Татьяны
По пунктам меня заставлял.
(Николай Новиков. Московский говорок)
Не в силах терпеть униженье
И слушать рифмованный бред,
Я сделался тоже поэтом.
Теперь я за всё отомщу.
Использую их же оружье.
Я знаю его назубок.
Пусть это — читают у елки,
А то — запускают в эфир.
Из третьего — сделают песню.
Четвертым — украсят плакат.
А пятое, вместе с десятым,
Для сборника я сберегу.
Читая творенья собратьев,
Я вижу, что с детства они,
Как я, от души ненавидят
Свои и чужие стихи.
Жизнь, прости меня за штампы,
за приснившийся покой!
Убегу в цыганский табор
над уснувшею рекой!..
Две гитары, две подружки
забренчат под волчий вой!
Байрон, Лермонтов и Пушкин —
все ушли по кочевой.
(Юрий Павленко. Свет полевой)
С детства лорд дышал неровно
на края, где спит заря.
Про цыганского Байрона
оперетка есть не зря.
Пушкину недаром снились
