Маленький автомобиль, нагруженный ящиками и кучами мятой одежды на вешалках, осел, словно под тяжестью пассажиров. Ник задумчиво остановился возле него и вдруг, сам того не ожидая, медленно двинулся вниз по улице. Дождь прекратился, и мокрый асфальт уже начал подсыхать; над головой быстро бежали тяжелые, угрожающие тучи. Высокие, промытые дождем белые фасады домов блестели важно и молчаливо, как будто хранили какую-то тайну. И вдруг Ник понял: на этот раз анализ будет положительным. Тот приговор, что каждый день произносится над сотнями других, прозвучит и над ним — в тихом кабинете с безликой современной мебелью и вытертым ковром на полу; и стол, и ковер, и угловатые современные стулья, и фотографический пейзаж в рамке на стене, и больничная крыша с трубой за окном задрожат и расплывутся у него перед глазами, чтобы никогда больше не стать такими, как прежде. Он молод и не приучен к стоицизму. Что станет он делать потом, когда выйдет из кабинета? У него перехватило дыхание, словно от удара в грудь; пришлось остановиться. Он попытался объяснить и заговорить свой страх — но страх был слишком силен и глубинен, он не поддавался ни разъяснениям, ни уговорам. Что-то непоправимо надломилось внутри него, и мир вокруг — припаркованные машины, снующие по своим делам такси, церковный шпиль далеко над кронами деревьев — тоже изменился разительно и непоправимо. Как будто слетели покровы и все вещи стали такими, какие они есть. Похоже на то, что бывает от кокаина; но наркотик — игра, а сейчас все было по-настоящему. Мотоциклист, живший через дорогу, вышел из дому, затянутый в черную кожу, и двинулся к своему мотоциклу. Ник взглянул на него — и, содрогнувшись, отвел взгляд: он отрезан от этого человека, отрезан навеки. Этот мотоциклист ничем ему не поможет. И друзья его не спасут. Для каждого из них придет время, и в один из обычных, размеренных, распланированных дней он услышит в тихом кабинете свой приговор. Проснется на следующее утро — и вспомнит. Ник представлял себе их лица, их голоса: ему казалось, что он уже умирает, и вдруг остро захотелось узнать об этих людях все: их дела, их успехи и неудачи, их планы, мысли и мечты. Все, о чем потом они — те немногие, кто о нем вспомнит, — скажут: «Как жаль, он так и не успел узнать…» А жизнь будет бежать дальше, как эта утренняя улица — дни, годы, десятилетия в неумолчном слитном шуме собственных забот. Ник задыхался от ужаса, в котором, казалось, соединились все тяжелые переживания, испытанные им за недолгую жизнь: отлучение от груди, тоска по дому, зависть к другим счастливцам и жалость к себе. Однако теперь он жалел не только себя — это была отчаянная, нерассуждающая любовь к миру, такому огромному, жестокому и равнодушному к его существованию.
Ник в последний раз оглянулся на дом и двинулся вперед. Путь его лежал к дому номер 24, что возвышался на углу, сияя парадной побелкой. Угол. Перекресток. Поворот. Не тот угол и перекресток, что ему нужен, — но какая разница? Он шел вперед, к повороту в неизвестность, и это было прекрасно.