Линии разлома - [19]

— Нет, это нелепо. Мы так давно не разговариваем… Она даже моего голоса не узнает.

— Вот что, ма: если хочешь затащить ее в Мюнхен, тебе придется с ней поговорить. Так лучше начать прямо сейчас, разве нет?

— Ну же, Рэн, прошу тебя, позвони. Ты скорее сумеешь убедить ее. Вы с Эррой всегда были так близки.

— Но у меня нет ни малейшего желания ее убеждать! Это ты жаждешь уговорить ее!

— Ладно, хорошо, о’кей. Как бы то ни было, сейчас еще слишком рано. Вспомни о несовпадении часовых поясов: в Нью-Йорке около шести утра, не больше.

— Э-э нет, ты ошибаешься. Надо не отнять три часа, а прибавить. Стало быть, в Нью-Йорке сейчас ровно полдень, прекрасное время для телефонного звонка.

— Ох ты, Боже милостивый! — воскликнула бабуля Сэди, краснея до корней своего парика. — Ладно, хорошо, о’кей.

Она развернула свое инвалидное кресло и покатила в гостевую комнату, а дверь за собой плотно закрыла, чтобы позвонить без всяких помех, До кухни доносился ее голос, но не слова — расслышать можно было только интонацию, менее резкую, чем обычно. Боясь, как бы кто не подумал, что она навострила уши, пытаясь уловить хоть слово, мама встала:

— Не хочешь помочь мне убрать со стола, Рэндл?

Папа нервно дернулся и буркнул:

— Да-да, конечно.

Потом мама спросила, не выпью ли я еще немного молока, а я ответил, что нет. Тогда, хоть я отхлебнул всего один маленький глоточек, она выплеснула стакан в раковину, ведь никогда не знаешь: может, поднеся его к губам, я успел занести туда парочку микробов; в нашей нынешней ситуации подстраховаться лучше, чем потом лечиться.

— Не пора ли совершить большое дело, мой ангел? — спросила она затем, подразумевая, что мне бы не мешало покакать. Но когда я поплелся в направлении туалета, бабуля Сэди выехала из своей комнаты, преградив мне дорогу своим креслом. И остановилась, ни слова не говоря, с ошарашенным видом.

— Ну? — осведомился папа, захлопывая дверцу посудомоечной машины немного резче, чем обычно. — Как там дела? Что решила Эрра? Она проголосовала?

Бабуля Сэди закрыла глаза, потом открыла и произнесла таким нежным голосом, какого мы никогда от нее не слышали:

— Да. Она проголосовала «за».

Мы с мамой закричали «Ура!», а папа так и застыл столбом посреди кухни, изумленно бормоча про себя:

— Если это не шутка, то неправда.

Прошло каких-нибудь три недели, и вот мы в самолете.

Я летал тысячи раз — на экране монитора, в инете или на игровых приставках моих приятелей: вот я вихрем мчусь в космической пустоте срываюсь падаю парю без усилия кувыркаюсь среди галактик взрывая их одним нажатием кнопки и чувствуя на своем лице мелькание багровых отсветов их разрушения… Но настоящий полет обернулся для меня неприятным сюрпризом.

Когда моторы резко взвыли в самых ушах и жужжащая вибрация машины отдалась в животе, я перепугался жутко, так вцепился в мамину руку, что она отняла ее:

— Извини, миленький, ты делаешь мне больно.

Потом самолет стал подниматься, тут я запаниковал уже по-настоящему, меня распластало, вдавило в сиденье, да вдобавок еще этот стук в висках! Люди вокруг вели себя так, будто ничего не происходит: они читали, болтали, смотрели в окно, а во мне бился, рвался из глотки вопль, я скорчился всем телом, стараясь не выпустить его наружу, но он разрывал мне грудь, полет — это же пытка, желудок подкатывает к горлу, меня сейчас вырвет, «Мама, мама!», ох, мне хотелось закричать: «Как ты можешь позволять, чтобы со мной делали такое?» — совсем как Иисус, он ведь, когда его гвоздями приколачивали к кресту, тоже возопил: «Боже мой, Боже мой, почему ты меня оставил?»

— Оп-ля — держи, мой ангел, — сказала мама. Она достала из кармашка на спинке сиденья напротив белый бумажный пакет и раскрыла его перед моим ртом. Я был потрясен. Выходит, люди заранее знали, что полет может вызвать рвоту, постановили, что беда невелика, и предоставляют в твое распоряжение бумажный пакет для блевотины? Но ведь блевать — это кошмар, это грубо противоречит тому, что должно происходить с пищей, попавшей в желудок. Рвота — не что иное, как хаос, подобие Вселенной, какой она была, прежде чем Бог заинтересовался ею. Я испытал все — озноб и тошноту, мне открылся подлинный смысл слов «холодный пот выступил…» и т. д., но меня так и не вырвало, ведь я ничего не ел за завтраком. Мама ласково подула мне на лоб, и худшие симптомы помаленьку отпустили, но я не мог даже подумать о том, что мне предстоит пережить это еще три раза — в Нью-Йорке мы сделаем пересадку, чтобы ПРА смогла присоединиться к нам и дальше лететь вместе, стало быть, всего выходит четыре взлета: два на пути туда и столько же на обратном.

Все это путешествие — сущий ужас, я не желаю, чтобы меня видели таким, когда я при всем честном народе судорожно цепляюсь за мамину руку от малейшего толчка. Я хочу, чтобы это кончилось. Хочу уничтожить этот самолет с его оглушительным гудением, тряской и сотнями пассажиров, потеющих и отравляющих воздух своим несвежим дыханием, с их ревущими младенцами, с жирными немками, что теснятся в очереди перед туалетом, и стюардессами, у которых, когда они улыбаются, морщится кожа вокруг глаз… щелкнуть бы пальцами, и чтобы все это исчезло, а мы р-раз — и очутились в Германии, на земле.