Линейный крейсер «Михаил Фрунзе» - [32]

Ренгартен кивнул. Обернулся к помполиту и адмиралу. Теологос улыбается – чуток глуповато, но глаза цепкие. Вот в него Ренгартен и ткнул пальцем.

– Твое коммунистическое превосходительство располагает комнатой для переговоров или чем-нибудь наподобие?

Теологос кивнул.

– Тогда – предоставь ее нам минут на сорок. И чтобы никто не посмел вломиться! Даже – ты сам!

И иностранный контр-адмирал, вскочив, прищелкивает каблуками перед командиром РККФ в звании капитана третьего ранга.

– Будет исполнено! Дверь напротив, – и, секретарю: -Если кто попробует зайти раньше – гони в шею. Или отправляй ко мне.

Парочка вышла. Красиво бы смотрелись, если бы не старание не соприкоснуться даже рукавами.

– И так будет со всяким, кто пообещает дать мне по морде, – констатировал Теологос.

14.00. Салоники, штаб минного отряда, комната для совещаний

Они переглянулись – в упор, вприщур, словно крейсера сквозь смотровые щели рубок. Клио переменилась – три года назад, если бы дошло до пощечин, закончилось бы истерикой, ее пришлось бы утешать… Получилось бы – у тогдашнего старшего лейтенанта.

Сейчас напротив незнакомка, которая умеет себя сдержать. Ей стыдно, что позволила себе ярость на людях. Пусть ее лицо знакомо, она по-другому села за стол, непривычным жестом выставила перед собой сцепленные в замок руки -точно таран на старом броненосце.

– Итак, – раньше она не разговаривала чуть свистящим тоном, от которого хочется вытянуть руки по швам, – рассказывай.

Ренгартен не спеша устроился сбоку – так, чтобы сложенный из тонких кистей колун не был направлен точно на него.

– Главное я сказал. Тебе я сообщить ничего не мог. Именно потому, что не доверял ни кодам – их могла стащить чужая разведка, ни радиоволнам – их могут прослушивать, ни людям, которые могут продать и предать.

Клио помотала головой.

Иоаннис переменился. Раньше он не умел угадывать, что говорит женщина. Не умел домысливать то, что она не сказала вслух – и домысливать до отвращения точно. Не мог бы понять, что «Почему ты жив?» на деле значит: «Почему ты даже весточки не подал?»

– Не мог, значит… Или не слишком хотел? У тебя много девушек.

Кроме цифр, которые можно взломать, бывают намеки, понятные лишь двоим. Их не сводят в кодовые книги… Прежний он бы ответил: «Но ты – одна». Прежняя, наивная Клио – поверила бы.

Сегодняшний Ренгартен разводит руками – слишком широко, слишком резко. Так, что у Клио душу царапает.

– Сейчас меньше, чем тогда. И те, что меня еще не забыли, помнят меня под другим именем.

Лицо у него деревянное, словно, правда, умирал и ожил не до конца. Взгляд живой, внимательный.

– Вот как? Не верю. Тебя забудешь…

Прежняя она подняла бы брови. Нынешняя – нет.

Ренгартен потянул руку к письменному прибору, что стоит перед Клио. Та сама не заметила, как отодвинула его подальше. Руки сами вспомнили: если Иоаннис снимет крышечку с чернильницы, ее не найдешь, хоть сто лет ищи! Замок расцепился, кисти легли на стол ровно, параллельно, словно между ними стопка ожидающих подписи бумаг.

– А ты помнишь? – спросил Ренгартен.

– Помню. Тридцать пятый. Митинги, красные знамена, демонстрации…

– …на улицах – армейские танкетки, при них пехота. Шинели нараспашку, пилотки набекрень, лица хорошие такие, деревня деревней. Что им городские стачки и демонстрации? Одно помнят: «При короле, кажись, голода не было». В штаб-квартире компартии – пусто, какие-то субчики папочки сортируют: тех товарищей, значит, пусть полиция хватает, а этим лучше гулять на свободе… Увы, один из «сортировщиков» успел выпрыгнуть в окно.

– Я помню, – повторила Клио. В голосе прорезались стальные нотки… тоненькие такие, как рояльная струна. И звучит красиво, и вешать на ней можно. Если нужна жестокая казнь.

Такая она теперь! Тогда, в тридцать пятом, ее неприкрытую гриву перебирал ветерок, играл ее любимым алым шарфом. Они встретились по дороге в штаб-квартиру компартии – Ренгартен запомнил ее бесформенную накидку, за которой рассмотреть весьма и весьма волнующие формы может разве выпуклый военно-морской глаз. Будь такое надето на ком другом – решил бы, что в складках прячется пулемет. Ее рукопожатие было крепким – для котеночьей лапки. Ее короткий поцелуй – в губы – был вызовом поблескивающим от любопытства окнам.

Она шагала рядом, пыталась объяснить, что убийство -это метод вражеский, фашистский. Ей казалось, что доброго слова и кулачка, крепко сжатого и поднятого к виску – вполне достаточно, чтобы на земле настало царство справедливости.

Она думала, что фашизм не пройдет.

Он знал: пройдет, еще как. Уже прошел, и то, что творится на улицах, – несусветная глупость, вроде последней демонстрации «Рот фронта» в Германии в тридцать третьем.

Они шагали к штаб-квартире компартии, и она верила, что там их ждут мудрые и храбрые вожди, что поведут народ на баррикады, к победе революции. Она шла их защищать -без оружия. Она не только не хотела, она не умела стрелять.

Он не прогнал ее домой: думал, что здание пусто, что внутри только гарь сожженных архивов. Ошибался.

С тех пор она переменилась не только в том, что научилась точеную фигурку не прятать – подчеркивать. Она поняла, что иногда стрелять необходимо. В спины. Своим.