Лилюли - [23]

Здесь остался еще Осел, — Буриданов осел, со своим двойником, хозяином и слугой, Жано Ланье. Это маленький сорокалетний буржуа, который вечно колеблется между прошлым и будущим, из-за пустяка волнуется, малым довольствуется, а больше всего любит покой, и хотя жизнь заставляет его все время двигаться вперед, он двигается как можно медленнее, стараясь всегда оставаться в хвосте. Это типичный середнячок, который всюду роет себе норку, не любит меняться, отзывается о прогрессе с недоверием и насмешкой, все же тянется за ним, но издали и, в сущности, ничего от этого не теряет. До конца первого акта этот упрямец сидит, запершись в своей лачуге. Полишинель, плавающий в общей сумятице как рыба в воде, уже перешел мост у выхода из деревни, как вдруг, подсчитав свое стадо, он не находит в нем Осла и Ланье. Он возвращается и стучит в дверь; из слухового окошка безмятежно высовывается голова Жано в ватном колпаке. Полишинель заставляет его сойти вниз, вытаскивает Осла из конюшни и гонит их обоих, — один из них сидит верхом на другом, — к мосту. Здесь они останавливаются. Ехать ли через мост? Или вернуться домой?

Осел(в нерешительности). Свернуть направо? Иль налево?

Полишинель(дает ему пинка в зад). Гей!

Осел(перейдя мост). Благодарю! Теперь дорогу я избрал.

Полишинель. Вперед, свободный народ!

Во втором акте мы наблюдаем с пригорка, глазами насмешливого Полишинеля, шествие по дороге переселяющегося народа. В моих набросках 1913 года уже содержатся зарисовки силуэтов, составивших впоследствии причудливую и комичную процессию в «Лилюли»: Вооруженный Мир; Человек без головы; Идущий Человек, символ слепой жизни; Разум с завязанными глазами; Амур, вполне зрячий, но лишенный мозга (разве он нужен, чтобы любить?); Господь бог, с запасом разных мундиров, которые он меняет в зависимости от того, с кем встречается; Истина в костюме Арлекинки, наложница бога, которая ищет случая наставить ему рога. Наконец, весь сброд маленьких божков, которыми бедные глупцы стремятся обзавестись (у каждого свой!) из страха оказаться без бога...

Словом, все, что мы находим во второй редакции, кроме того, что принесла с собой война, — кроме катастрофы и преступников, подготовивших ее.

* * *

Работа над этим планом, прерванная болтовней Кола, была возобновлена мною в августе 1915 года в Туне, затем в 1917 году в Женеве и в Вильневе.

Момент классовой борьбы был мною на этот раз отмечен. Реакционные партии, которые силою обстоятельств были вынуждены в первом акте покинуть свою старую деревню и свой старый режим, чтобы устремиться со всей массой народа к будущему, во втором акте снова прибегают к своей тактике, чтобы остановить движение вперед. Они заключают тайное соглашение с реакционными партиями соседних городов, чтобы направить оба народа по одному и тому же узкому пути, где им неизбежно придется столкнуться лбами, как баранам. Отсюда — война. Глупые народы позволяют себя увлечь в горное ущелье, где один преграждает другому дорогу. Они схватываются врукопашную, тузят друг друга и валятся на дно оврага под поощряющими взорами своих эксплуататоров и старых богов. А тем временем в стороне от побоища, один против другого, но на приличном расстоянии, два хора интеллигентов обеих стран состязаются в силе голосовых связок и добродетельно журят дерущихся.

В начале третьего акта все оказываются у подножия скалистого обрыва, избитые, помятые, израненные, — этой горсточке оставшихся в живых стыдно, как лисице, которую поймала курица. Господь бог, руководитель свалки, сам изрядно от нее пострадал; его одежда превратилась в лохмотья, но он не утратил самоуверенности. Пока штопают на нем дыры, он пытается разыграть из себя доброго боженьку-миротворца, защитника всех народов, которые он вовлек в бойню. Но при первых же его лицемерных словах, обращенных к побитым народам, народы поднимаются против него с безмолвной угрозой. И он без лишних слов улепетывает. Тогда примирившиеся народы дружно избивают своих эксплуататоров, а затем снова двигаются вперед, но потеряв много времени и с поредевшими рядами.

* * *

В то время как я писал эту сатиру на Иллюзии, я был очень озабочен мыслью о том отрицательном действии, которое она могла бы произвести на сердца недостаточно закаленные или, вследствие горьких испытаний, слишком предрасположенные к нигилизму[8]. Ибо я никогда не разрушаю ради разрушения, но лишь для того, чтобы расчистить место для грядущего созидания. В одной моей заметке от конца сентября 1917 года я подчеркиваю обязанность «показать, что насмешка не порочит чистые и священные истоки Надежды. Лживой Иллюзии надо противопоставить Надежду, это пламя жизни; Господу богу — Прометея-победителя, оторвавшегося от своего утеса.»

Одно время я даже думал написать Эпилог к Комедии, в котором оба плута — разбитная субретка и старый метрдотель[9], лукавый и оборотливый Господь бог — были бы разоблачены и выведены на чистую воду своими истинными господами, подобно Маскарилю и Жоделе в «Смешливых жеманницах».

В совершенно другом художественном плане я написал в декабре 1917 года несколько набросков к последнему акту «Прометея». Привожу здесь отрывки.