Лили и осьминог - [11]

Воскресенье, вечер

По воскресеньям мы едим пиццу – этот наш с Лили ритуал произрастает прямиком из моего детства. Когда я был маленьким, в воскресенье на ужин всегда была пицца. Мы с моей сестрой Мередит по очереди помогали отцу готовить ее, и этим же вечером нам разрешалось выпить газировки. Так что нам было чего ждать с нетерпением, хоть выходные и заканчивались. Мама тоже была довольна: у нее появлялась возможность наконец-то отдохнуть от непрерывной череды наших кормлений, которые мы так и не оценили по-настоящему. (Правда, мама не привыкла бездельничать, поэтому в освободившееся время занималась другой неблагодарной работой – гладила наше постельное белье или с помощью хитроумных насадок пылесосила под плитой). А нам с сестрой нравилось чем-нибудь заниматься вместе с отцом. Половину удовольствия составляло само приготовление пиццы, и нам приходилось разыгрывать воскресенья на кухонном календаре, чтобы определить, когда чья очередь помогать укладывать ингредиенты. Эта дележка обычно происходила под аккомпанемент завершения трансляции футбольных матчей или привычную заставку «60 минут». («Я Майк Уоллес. Я Морли Сейфер. Я Гарри Ризонер. И я, Эд Брэдли. Все эти сюжеты, а также Энди Руни…»).

Мы с Лили продолжаем традицию, только обычно заказываем пиццу, чтобы Лили могла полаять на курьера, как обезумевший городской глашатай. По-моему, пиццу она всегда ждет с нетерпением, хоть выходные и заканчиваются, а вместе с ними заканчивается самое продолжительное время, которое мы проводим вместе, и начинается новая сумасшедшая неделя.

Я как раз спрашиваю Лили, что будем делать дальше – может, закажем пиццу, – когда осьминог сжимает свои мерзкие лапы и вызывает первые судороги. Я чувствую неладное почти сразу, как только на лице Лили отражается растерянность, и она вдруг начинает пятиться. А потом совершенно неожиданно шатается и кренится на бок, не может удержаться на ногах и просто опрокидывается, у нее сводит лапы, дыхание будто останавливается.

– Лили!

Ее лапы дергаются, тело трясется, она смотрит куда-то в даль, и я бросаюсь к ней, выронив меню пиццерии.

– Лили! – снова кричу я, но если она и слышит меня, то ответить не может. Я падаю рядом с ней на колени, глажу ее по шее, пытаюсь поддержать голову, чтобы она не билась об пол. Немного погодя она принимается перебирать почти негнущимися лапами, словно бежит, из пасти показывается пена. Все это продолжается от силы тридцать или сорок секунд, но кажется мне вечностью, и когда все наконец проходит, я замечаю, что сам весь в горячем поту.

– Ш-ш-ш… – еле выговариваю я, боясь, как бы она не попыталась вскочить слишком быстро. Я осторожно глажу ее, как обычно делаю, когда она спит тревожно, а я хочу успокоить и убаюкать ее. Наконец она смотрит на меня, и я изо всех сил стараюсь улыбнуться, чтобы лишний раз не волновать ее, но переигрываю, и улыбка получается похожей на кошмарный оскал.

– Вид у тебя жуткий, – говорит Лили.

Я помогаю ей встать, но не отпускаю, боясь, что она снова упадет. Она пытается шагнуть, и я чувствую себя встревоженным отцом, который учит ребенка кататься на велосипеде без страховочных колес, придерживая сзади за сиденье, пока он пошатывается, стараясь сохранять равновесие. Лили делает три шажка, заваливается на зад и садится враскоряку.

– Осторожнее, ладно?

Она мотает головой, хлопая ушами.

– Все было так… неожиданно.

– Ага, неожиданно.

Больше так не делай, хочется добавить мне, но я знаю, что это не она.

Это осьминог.

Неизвестно, кого случившееся больше потрясло – ее или меня. Я расправляю плед с рисунком из отпечатков лап, которым застелена ее лежанка, усаживаю Лили и чешу ей шейку так, как она любит, а потом пытаюсь уговорить ее вздремнуть.

– А как же пицца?

Она выглядит вымотанной, как боксер, который только что продержался двенадцать раундов, а не отправился в нокаут уже в первом.

– Ты поспи, я закажу пиццу, а когда ты проснешься, ты сразу почуешь ее запах, и она будет уже здесь.

Она зевает, челюсти скрипят, как ржавые дверные петли. Перед тем, как уснуть, она напоминает, что любит пиццу с сосисками. Как будто я хоть когда-нибудь забывал об этом.

– Знаю. Ты сама собака-сосиска.

Засыпает она быстро и крепко. Ее грудь и мягкое брюшко поднимаются и опадают с каждым приглушенным вздохом. Я сижу рядом с ней на полу, подтянув колени к груди и обхватив их руками, потом делаю дождь из глаз, как любит Лили, но не очень много. Не знаю, когда ярость впервые пустила корни в моем сердце, внутренностях, мозге и душе, но она исправно давала метастазы все четыре дня с тех пор, как осьминог впервые заявил о себе. Я смотрю ему прямо в глаз.

– Эй, ты, – я сам удивляюсь, насколько гортанно звучит мой голос.

Ответа нет.

– ЭЙ, ТЫ! – На этот раз я рычу нарочно.

Осьминог шевелится. Его щупальцы скользят вокруг головы спящей Лили, как прошлой ночью, он медленно открывает глаз. Ужаснувшись, я вдруг замечаю, что вжимаюсь в линолеум, словно для того, чтобы не сделать ни шагу назад. Охренеть. Что это вообще такое? Он сонно моргает, глядя, как я медленно наклоняюсь так близко, как только хватает духу. Мы оба стараемся не делать резких движений.