Ликвидатор - [7]

Жалеет? Как же, от него дождешься…

– Ну, если надо… – жалобно проблеял я и с жадностью допил остатки фирменного пойла – когда еще придется?

А что было делать? Служба…

Я всегда знал, что моя жизнь – сплошное дерьмо; но не до такой же степени!

Ага, уже подъем… Барачные шестерки уважительно тормошат бугра.

Коцы[4] на копыта[5], бушлат на плечи – и вперед, в светлое будущее.

Эх, Волкодав…

Киллер

Старик пытался учить меня языку, на котором разговаривала деревня.

– Во[6], – тыкал он в свою тощую грудь костлявым пальцем.

– Тебя зовут Во? – показал я на него.

Старик что-то сокрушенно залопотал в ответ – наверное, поражался моей бестолковости – и позвал внучку.

– Во… – робко сказала она, приложив пятерню к груди.

– Я? – наконец дошло до меня. – Во! – указал я на себя.

Старик радостно закивал. – Так бы сразу и сказал…

Облегченно вздохнув, я попытался улыбнуться; но вместо улыбки получилась жалкая гримаса – я все еще был прикован к постели и лишь изредка, когда никого не было поблизости, превозмогая слабость и боль, вставал на ноги, придерживаясь за стенку хижины.

Я знал уже немало слов: ми – рис, лян – лепешка или хлеб, да – большой, до – много, хун – красный, хуа – цветок, даолу – дорога…

Я перезнакомился с доброй половиной деревенских жителей, большей частью с молодыми девушками, не упускавшими случая, чтобы пообщаться со мной и непременно принести что-либо вкусное, в основном орехи и фрукты.

Они появлялись внезапно, словно стайки птиц, с щебетом и хихиканьем, и так же молниеносно исчезали, едва на горизонте появлялись старшие.

Мужчины деревни занимались скотоводством и охотой, а женщины ковырялись в небольших огородиках или собирали дикорастущие плоды, попутно подбирая и мелкую лесную живность.

Днем возле хижин можно было увидеть только мальцов, древних старух, старейшину и толстяка барабанщика, с утра до вечера полирующего свой барабан; судя по безумному взгляду, это был деревенский дурачок.

От него я не слышал ни единого слова – он только бессмысленно улыбался и изредка что-то мычал, похоже, напевал.

Я узнал многое, но только не ответ на самый главный вопрос, словно заноза сидевший в мозгах, – кто я?

Удивительно, но все касающееся моего прошлого, едва я пытался вспоминать, мгновенно превращалось в пульсирующий разноцветный туман, сквозь который виднелась стремительно приближающаяся земля.

Эта картина часто снилась мне по ночам, и нередко я просыпался в безумном страхе, беззвучно крича и обливаясь холодным потом.

Мне уже рассказали, что я упал с неба вместе с обломками железной птицы. И даже показали остатки кресла – к нему я был пристегнут, когда меня нашли деревенские охотники.

Судя по объяснениям старейшины, я свалился в глубокую расселину, почти доверху засыпанную снегом; это меня и спасло от смерти.

Наверное, главный удар приняло на себя кресло, потому как задняя часть моего тела была сплошной болью.

Конечно, мне здорово повезло, что катастрофа произошла на глазах охотников, и они оказались в достаточной мере любопытны, чтобы вытащить меня из-под многометровой снежной толщи.

Впрочем, скорее всего, ими двигало прагматическое чувство наживы – при их невероятной нищете любой металлический обломок был большой ценностью, тем более когда его послали сами небеса.

Несмотря на то, что от меня этот факт тщательно скрывали, я по косвенным признакам определил наличие в деревне и других "подарков горных духов" из разрушенного самолета – по вечерам вся деревня с нескрываемым нетерпением ожидала возвращения охотников, а после веселилась возле костра на площади до полуночи.

Глядя, с каким вожделением посматривает старейшина на кресло (как я понял, все считали его моей собственностью), я, тая улыбку, с торжественным видом вручил этот "раритет" шафрановому старцу. Несмотря на свое положение и почтенный возраст, он по-детски обрадовался…

Мое выздоровление несколько затянулось, хотя физически я начал восстанавливаться уже на исходе третьей недели пребывания в деревне. Возможно, этому способствовали различные отвары и примочки старика, которыми он потчевал меня с завидной настойчивостью и регулярностью, несмотря на мои слабые попытки уклониться от варварских знахарских процедур.

За редким исключением питье было по вкусу горше полынной настойки и жгло внутренности почище перца, а от компрессов тело нередко покрывалось волдырями и в срастающихся костях вдруг словно просыпались жучки-древоточцы, безжалостно вгрызающиеся в неподатливую костную ткань.

Приходилось, стиснув зубы, терпеть, чтобы не потерять лицо в глазах любопытствующих: для них лечебные манипуляции старейшины были сродни театральному действу.

Я начал вставать и пытался ходить, что вызывало бурный протест моего лекаря, а в его отсутствие – внучки, весьма прилежной помощницы старого знахаря.

И только ночью, после обычных посиделок у костра, когда сон наконец смаривал даже самых непоседливых и шустрых, я принимался за физические упражнения, с точки зрения шафранового старца совершенно мне противопоказанные.

Просто бродить по деревне я опасался – ее сторожили огромные мохнатые волкодавы, похожие на львов, и мне вовсе не улыбалась перспектива испытать на своей шкуре остроту и крепость их клыков, легко разгрызающих самые большие мослы.