Городок был патриархальным, чистым и в эти весенние дни благоухающим, как пасхальный кулич. Маленькая церквушка с позолоченным куполом, которая стояла в центре, на возвышенности, издали казалась игрушечной.
Такими же игрушечными были и дома, большей частью построенные до революции. Они словно сошли с картинок журналов, где рассказывалось о быте и нравах купеческого сословия.
Война не дошла до городка и в укладе обывателей мало что поменялось. По вечерам во дворах дымились самовары, а хозяйки накрывали столы – чтобы почаевничать. Благо на дворе стояла солнечная погода, и цветущие яблони выплескивали за заборы предместий белоснежную пену соцветий.
Чистый, прозрачный воздух трепетал, напоенный парами просыпающейся от зимней спячки земли, и черные холсты вспаханных вокруг городка полей отливали у горизонта морской синью. А дальние леса, особенно в предвечерье, когда солнце собиралось на покой, казались неведомыми островами, куда плыл мой парусник.
Мы квартировали у дальней родственницы моей жены Ольги, одинокой старушки Евдокии. Она доживала свой век в небольшом домике на городской окраине и была несказанно рада нашему появлению.
Несмотря на то, что война не коснулась городка своим огненным крылом, она забрала у Евдокии Ивановны мужа и двух сыновей. Осталась только дочь, но она жила в большом городе и приезжала погостить раз иди два раза в год на полторы недели.
Евдокия Ивановна была невысокого роста, сухонькая, живая, и очень любила поговорить. Когда на нее находил такой стих, ее можно было заслушаться.
Я был не большим любителем слушать разные житейские истории, но Евдокия Ивановна умела рассказывать интересно и складно, а потому вскоре я знал всю подноготную и ближних, и дальних соседей, а также хронологию городских событий начиная со времен НЭПа.
Несмотря на общительный характер, жила она замкнуто и выходила в люди только по двум причинам – или в магазин за продуктами, или в церковь по праздникам. Такие моменты она считала праздниками, а потому и одевалась соответственно – во все лучшее.
Невольная замкнутость Евдокии Ивановны объяснялась просто: вокруг ее дома высились недавно построенные двух и трехэтажные хоромы "новых русских", облюбовавших этот район из-за расположенной рядом зоны отдыха – лесопаркового массива и глубокого озера с кристально чистой водой.
С "новыми русскими" у Евдокии Ивановны отношения не сложились. Скорее всего потому, что один из новоявленных нуворишей пожелал купить ее домик, чтобы отгрохать на его месте дачу.
Евдокия Ивановна отказалась от выгодного предложения наотрез. Из-за чего ей пришлось выдержать настоящую осаду.
Но она не сдалась и со временем ее оставили в покое. Евдокия Ивановна аргументировала свой отказ единственной причиной: "Здесь я родилась, здесь я и умру".
Жили мы с Ольгой в перестроенной под жилье бане, сложенной из окоренных сосновых бревен. Несмотря на крохотные размеры, мне нравилось наше жилище. Нам вполне хватало двух комнатушек, одна из которых служила и кухней, и столовой, и спальней сына Андрейки.
Больше всего меня привлекал тонкий, еле уловимый запах живицы, источаемый стенами, особенно когда в плите зажигался огонь и язычки разгорающегося пламени время от времени выталкивали через неплотно прикрытую печную дверку ароматный дым.
В такие минуты я садился на низенькую скамейку и, глядя на огненный танец над поленьями, жадно дышал и не мог надышаться горячим, кружившим голову воздухом полной свободы и умиротворения.
Баню переоборудовал я.
Судя по моим успехам, во мне пропадал талант строителя – я с такой любовью и прилежанием тесал, строгал и пилил, что сам диву давался. Даже печь отремонтировал, несмотря на то, что до этого никогда не держал в руках мастерок.
Впрочем, на это были и иные, очень веские причины – мне вовсе не хотелось привлекать к своей семье излишнего внимания посторонних людей. Кто знает, какой длинный язык у печника, которого хотела пригласить Евдокия Ивановна…
Евдокия Ивановна после отказа поселиться вместе с ней в доме некоторое время дулась, но затем смирилась, и вечерами приходила чаевничать, с видимым удовольствием обихаживая Андрейку, который не слезал с ее коленей.
Наверное, ей, как и мне, нравился живой огонь – дом Евдокии Ивановны отапливался газом, – и она, сидя возле плиты, прямо лучилась от блаженства.
Но если днем из-за многочисленных хозяйских хлопот я как-то оттаивал, забывался, то по вечерам, а еще больше длинными ночами я начинал ощущать бесконечное одиночество.
И это при том, что рядом были и Ольгушка, и сынишка.
Временами они казались мне чужими, непонятными, будто я свалился на Луну и попал в общество инопланетян.
Терзаемый бессонницей, я бесшумно вставал и, усевшись в углу на стул, откуда была видна постель Андрейки – раскладушка на кухне, часами сидел в полной неподвижности, глядя на безмятежные лица спящих жены и сына, освещенные неверным, колеблющимся светом уличного фонаря, проникающим через дочиста вымытые стекла крохотных окон.
Трудно сказать, что я чувствовал в эти бесконечно медленные, временами застывающие, как капли воска на оплывающей свече, минуты. Я просто растворялся в бесконечности, которая уносила меня в немыслимые дали.
