Ликвидация безграмотности - [7]

Он не узнал своего голоса. Таким он, его голос, был хриплым и страстным.

И Наташа приподнялась, и Сашка, захватив пальцами обеих рук, потянул вниз ее голубые штанишки, у него получилось, он сдвигал их по ее бедрам, к ее коленям, ниже к икрам, через маленькие ступни ее ног. И положил второй трофей на стул у дивана.

Он взглянул на Наташу и обмер. Она сидела, повернув голову набок, и он видел, что она крепко зажмурила глаза. И еще. Он видел, что она закусила зубами нижнюю губу. Словно ей было больно.

— Наташа, что с тобой, что? — испуганно спросил Сашка.

Она не реагировала.

— Наташа, ты что? Тебе плохо?

— Я боюсь. — прошептала она, повернулась к нему, и их взгляды встретились.

— Чего ты боишься? — Сашка выдержал ее взгляд.

— Этого боюсь, — ее лицо стало пунцовым.

Сашка замер. Скорее машинально он продолжал гладить ее ноги выше колен, сильное желание овладеть девочкой распирало его юную душу, но он еще и любил ее, он жалел ее и теперь совсем не знал, что делать, что сказать.

Но неожиданно слова стали рождаться словно сами собой.

— Наташ, а у тебя еще никого не было?

— А то ты не знаешь, — прошептала она тихо и как-то обиженно.

— Откуда я могу знать? Это ведь на лбу не написано.

— Написано.

— Значит, я не умею читать.

— Значит, не умеешь.

— А ты научи, если сама умеешь! Вот, к примеру, в вашем классе…

— Что?

— Ну, много девочек уже прошли через это?

— Откуда я знаю?

— А говоришь — умеешь читать.

— Про шестерых я просто знаю точно.

— И кто это?

— Не скажу. Зачем это тебе?

— И не надо. А пацаны? По ним тоже видно?

— Это тебе лучше знать.

— Наташ!

— Что?

— Сказать тебе?

— Что?

— У меня тоже еще никого не было.

В комнате повисла тишина. Наташа погладила его по голове и произнесла:

— Пионерчик ты мой.

Сашка ничего не ответил, но эти слова почему-то запали ему в душу.

И, несмотря на такой, казалось бы, небывалый успех, несмотря на то, что им никто не мешал, и она сидела на его диване, а ее штанишки лежали на стуле, то есть, там, под короткой юбкой, она была совершенно голая, так вот, несмотря на все это в тот день между ними так ничего и не случилось, они не миновали заветную грань, они остались такими, какими и были: мальчик Саша и девочка Наташа.

Собственно, сказать, что ничего не случилось, будет тоже неправдой. Сашка прижал ее к дивану, они жарко и жадно целовались, Наташа совсем раскраснелась, она лепетала что-то вроде: «ну, перестань, ну, хватит».

Но Сашке жутко, сильно, страшно сказать, как сильно, хотелось овладеть ею. Он помнил Петькину науку, он задрал вверх, на живот, Наташину юбку, пальцами он трогал ее там, внизу, поражаясь тому, какая она там влажная. Дикое, нестерпимое желание распирало его. Ему казалось, что он лопнет.

И опять мелькнула в возбужденном мозгу Петькина наука: «если она там влажная, то все, вставляй без сомнений, она уже готова, она тоже хочет».

Смущало только одно. Необходимость раздеться самому. Он еще никогда не раздевался перед девушкой. Вроде простое действие — расстегнул брюки, немного приспустил их и вперед. Но вот тут-то он и спасовал.

Позорно спасовал.

Но если бы только спасовал. Получилось совсем плохо.

Даже непонятно почему. Вроде он и не хотел это делать.

Но так вышло. Он вдруг крепко прижался к девочке, прижался так, что его до предела напряженный орган уткнулся (через его одежду) в низ ее живота. И совсем неожиданно для себя Сашка дернулся — раз, второй, третий, дикий восторг охватил его, и не было сил сдерживаться, он продолжал свои жалкие, бесплодные дерганья, еще, еще и еще — и невыносимая судорога оргазма скрутила, сковала его тело. Он почувствовал, что спускает, так глупо, позорно спускает, прижавшись к своей любимой девушке, которая лежит под ним, лежит раздетая, лежит, ожидая его действий, а он, трус и подонок, кончает себе в штаны.

Кошмар! Он был готов умереть от стыда.

Что она про него подумает?

Поняла ли она, что произошло?

Он все еще лежал, удерживаясь на локтях, чтоб не давить на нее, но чувство непереносимой усталости уже охватило его. Силы, казалось, покинули Сашку.

Он боялся только одного — посмотреть ей в глаза.

Но все же поднял голову и опасливо взглянул на нее.

— Ну, что ты, Сашенька! Все хорошо, — она улыбалась.

Господи, какое же у него было в эту минуту лицо, раз она так сказала?

Но самое жуткое было в том, что она догадалась, что случилось.

Он понял это.

И невыносимое, острое чувство благодарности к ней заполнило его сердце, и он со щенячьей нежностью уткнулся ей шею и прошептал, что он любит ее, что она — самая лучшая девочка на свете, что он никогда ее не предаст, что он без ума от нее, что она не должна на него сердиться, что у них, у него с нею, будет все хорошо. Вот увидишь, вот увидишь, шептал он и вдруг ощутил, что она гладит его по голове, словно маленького мальчика.

— Ты любишь меня? — спросил он тихо.

— Люблю, — ответила она.

— Не сердись, что так получилось, — он решил сказать ей прямо.

— Глупенький ты! Отчего я должна сердиться?

— Ну, я завел тебя, а сам… — он многозначительно замолчал.

— Не сержусь я вовсе.

— Правда?

— Да что ты! Ну, конечно.

А он вдруг подумал, а чего ей, действительно, сердиться? Она осталась девочкой, уцелела, так сказать. Если кто и должен сердиться, то это он сам и, конечно, только на себя самого.