Лики любви - [11]

Недавно мне довелось наблюдать за Евой, когда проходя мимо комода, на котором были выставлены несколько снимков в хронологической последовательности следования изображенных на них событий, она сперва замедлила шаги, а потом и вовсе остановилась. Я как ненасытный, охваченный ознобом жажды поглощения неповторимых моментов художник, знающий, что жизнь – весьма искусный сценарист, и не любит повторяться, затаился и начал наблюдать.

Позже, когда Ева донесла-таки поднос с кофейником к нашему столу (описываемое действие происходило в гостиной Евы), я спросил, что заставило ее остановиться перед фотографиями, которые занимали отведенные им места так давно, что большинство обитателей дома вовсе перестали обращать на них внимание, но замечу, что сделал я это лишь для того, чтобы проверить, насколько Ева сама осознала причину своих действий. Мне же все стало понятно после непродолжительного, но внимательного наблюдения за ее выразительным лицом. В нем были и удивление, и обеспокоенность, и разочарование, а замыкало эту цепочку чувств сомнение. Взгляд Евы пробежался по всем снимкам, но здесь, выхваченные из времени и из контекста, запечатленные на пленке, а впоследствии на бумаге мгновения, отчеркнутые от настоящего прямолинейными контурами рамки при скользнувшем по ним рассеянном, лишенным внимания и интереса взгляде, казались безликим картинками. Но стоило этому взгляду остановиться, утонуть в силуэтах одной фотографии, одного единого мгновения, когда-то бывшего таким же реальным, как настоящий миг, взгляд загорелся, засветился мыслью, и мимические мышцы отразили экспрессивную смену настроений. Сквозь тонкий, почти прозрачный, укрывший совсем немного красок слой пыли Ева заглядывала в лицо ребенку. Ребенку, которым когда-то была сама.

Она помнила отдельные сцены из того времени. Простуженным голосом память нашептывала ауру той атмосферы: звуки – шум посуды на кухне, звон серебряных столовых приборов, слившийся в один неразборчиво лепечущий голос хор гостей, дребезжание стекол, откликнувшихся на призыв проезжающего за окном трамвая, скрип сапог на трескучем морозе, покрывающем приглаженное полотно дороги недолговременными следами; запахи – ненавистный с детства запах меда, неизменно находивший путь к ее носу за семейным чаепитием, приторный запах старых ковров в бабушкиной квартире, щекочущий и острый запах зубной пасты, которая в то время, казалось Еве теперь, пахла совсем по-другому; отдельные картины того времени: убегающая вдаль аллея, посыпанная мелким, красноватого оттенка гравием, упорядоченный набор клеток на ступенях в подъезде их дома, красный всегда со сломанным замком и вечно пустой ящик для писем…И эта девочка, внимательно всматривающаяся в ответ на взгляд нынешней Евы в ее изменившееся за прошедшие с тех пор годы лицо, ребенок, для которого описанные реминисценции того времени были настоящим, привычным окружением, не имел, так показалось Еве, с ней ничего общего. Так неужели мы существуем с тысячами, миллионами лиц, сменяющих друг друга на протяжении нашей жизни. Неужели прошедшие мгновения связаны с лицом, бывшее настоящим в ту пору, и никак не связаны с последующими лицами, его сменившими. Неужели нас нет? А поскольку ответ на этот вопрос, рассматривая одно из застывших лиц, некогда принадлежавших ей, Ева дала утвердительный, то, смею спросить то, что еще недавно безапелляционно, на правах автора, которому дозволено делать со своей книгой все, что угодно, а при нахождении редакторами противоречий в его рукописи, вольным использовать давно избытое объяснение о том, что истинный смысл, связывающий воедино и устраняющий все видимые на первый взгляд противоречия, скрыт между строк, итак, я посмею спросить – неужели нашей прошлое нам не принадлежит? Неужели мы не принадлежим сами себе? Неужели мы не можем сохранить хотя бы нить, тайный смысл, объединяющий все наши былые лица?

В то момент, когда в уме Евы проносились все эти мысли, назойливо возникали те же самые вопросы, ее лицо (лицо, которое принадлежало ей тогда и которое немного отличается от того лица, описание которого я пытался нарисовать тебе в начале этой повести) сказало мне, что Евой было понято главное, а именно, что вопросы эти суть не вопросы, а утверждения, и потому на них нельзя искать ответа, он и есть тот тайный смысл, таинственная нить, на которую так часто ссылаются писатели (один из знакомых мне писателей продолжал упорно верить и прибегать к этому трюку, хотя недопустимые ошибки в его произведениях были заметны не только редактору, но и любому имеющему куда более скромный опыт работы с текстами человеку). Лицо ее прояснилось, ум не раздирали противоречия и сомнения. Она поднесла кофейник к нашему столу, налила дымящийся кофе в две старые, из обоженной глины чашки, и мы продолжили беседу. Ритуал приготовления кофе как всегда пришел на помощь, унося сомнения прочь, давая возможность ощутить себя в данном мгновении, и, поймав это приятное ощущение, раствориться в нем, хотя бы ненадолго...

Образ

Ева сидит на поляне среди распускающихся цветов и наслаждается звуками весенней природы. У нее теплого цвета волосы, прояснившиеся ярко голубые глаза и красивое содержательное лицо. Оно не просто красиво. Оно, как я уже замечал, представляет собой самоцельную систему. Но давай на мгновение закроем глаза и попытаемся представить себе Еву во всех деталях, выдать которые сможет наша несовершенная память. И если кому-то и удастся в своем воображении воспроизвести точный портрет нашей героини (а это случается весьма редко), то со временем в этом портрете начнут видоизменяться детали, а некоторые, и вовсе, исчезнут. В любом случае, то, что каждый сохранит в памяти, называется образом.