Лихорадка - [12]

Я плыву в пространстве, держась за толстую железную перекладину: далеко внизу лес. От него пышет жаром. Ладони мои влажны и едва удерживают перекладину. Я боюсь упасть, но голос говорит: отпусти перекладину. Я держусь изо всех сил, но голос говорит: ты не убьешься. Ты плавно опустишься в прекрасный лес.

Я отпускаю, парю в пространстве. Я думаю: пора уже приземлиться, — но все еще падаю. Какие-то веточки почти нежно задевают мои щеки. Как медленно я падаю! Лес полон живого безмолвия.

Вновь пол ванной, трепетная свеча. Я поднимаю ее, я встаю, я выхожу из ванной.

Я снова в спальне, прислоняюсь к стене. Поставил свечу на столик. В открытое окно дохнул ветерок. Я придвигаю к окну кресло и сажусь.

Внизу на улице закричал человек. Земля отдыхает. Заключенный на электрическом стуле помучился и умер, и охранники отнесли его в могилу. А вон… там… на черной стене неба — просинь, предвестие зари.

Это самый прохладный час суток. Я выглядываю в окно и под прохладным ветерком вспоминаю, что был когда-то ребенком в прекрасном городе, дышавшем надеждой. И я ощущаю радость — ветерок холодит — и мне хочется свалить с себя ношу лжи, вранья — свалить прямо тут, на пол. Каково это будет? Хоть на миг, пока в окно задувает ветер, сбросить ее — пока я гол, свободен, бесшабашно счастлив и не желаю никаких ограничений.

Господи Боже, каждый мускул моего тела болит от труда постоянной лжи. Я искривлен, искорежен — лгу с той минуты, как вылез утром из постели, и до минуты, когда снова лягу в постель, и даже во сне, мне кажется, лгу. И не могу остановиться, потому что истина повсюду, перед глазами…

Послушай меня, мой дорогой. Позволь себе не лгать, позволь хоть сегодня, только на одну ночь, а завтра мы снова вернемся ко лжи как ни в чем не бывало. Сделаем вид, что этого не было. Забудем, что это было.

Ну же, давай. Давай. Скажи.

Моя жизнь — это жизнь непоправимо испорченного человека. Ей нет оправдания. Я все время думаю, что оправдание есть, что я записал его где-то, на каком-то клочке бумаги, только не могу вспомнить, что на этом клочке, но он лежит в каком-то ящике стола, в какой-то комнате, где я когда-то жил. На самом деле я никогда не найду этот клочок, потому что его нет, он не существует.

Нет клочка бумаги с оправданием того, сколько имею я и сколько имеет нищая. Поставить нас рядом голыми — и нет разницы между ней и мной, кроме разницы в везении. Я не заслуживаю того, чтобы быть в тысячу раз богаче нищей. Я не заслуживаю того, чтобы быть богаче на две корки хлеба.

И потом вот что: мои друзья и я никогда не были благожелательными и добрыми. Садисты не были жалостливыми учеными, радеющими о человечестве. Сжигание посевов, сжигание детей не было неловкими попытками творить добро. Трусы, сидящие в аудиториях или залах заседаний и осуждающие преступления революционеров, меньше достойны восхищения, чем крестьяне и монашки, которые кинулись навстречу ветру, которые молча бросились навстречу смерти. Те, кого я убивал в разных странах, были не худшими людьми; нет, они были лучшими.

Ничто не меняется в жизни бедных. Нет перемен. Не происходят плавные перемены. И не произойдут. Мы только говорим о них.

Мое сочувствие к бедным не изменяет жизни бедных. Моя пламенная вера в постепенные перемены не изменяет жизни бедных. Родители, внушающие детям правильные понятия, не изменяют жизни бедных. Художники, создающие произведения искусства, которые учат состраданию и правильным понятиям, не изменяют жизни бедных. Граждане, воспринявшие у художников и у родителей правильные понятия, преисполнившиеся сочувствия к бедным и голосующие за честных политиков, которые искренне веруют в постепенные перемены, — эти граждане не изменяют жизни бедных, потому что ее не изменяют честные политики, искренне верующие в постепенные перемены.

Положение горничной — не временное. Ей вынесен пожизненный приговор: убираться у меня и спать в грязи. Не убираться у меня сегодня, чтобы я убирался у нее завтра или убирался у нее в будущем году. Не спать в грязи сегодня, чтобы я спал в грязи завтра или через неделю. Нет. Приговор гласит, что прислуживать будет она, и завтра прислуживать будет она, и будет прислуживать и прислуживать до самой своей смерти.

Но что самое странное: если условия существования горничной были установлены при ее рождении — условия моего существования не были установлены при моем.

Я говорю: не моя вина, что я родился с лучшими перспективами в жизни, чем горничная. Не моя вина, что у меня есть немного денег, а у нее нет.

Но деньги у меня «есть» не так, как у меня «есть» две ноги. Деньги — не часть меня, и наличность не присуща мне так, как цвет моей кожи или национальность. Они достались мне после ряда событий, но посвятить свою жизнь защите того, что мне досталось, — это вовсе не предначертано судьбой. Держать деньги — это просто выбор, который я сделал, выбор, который я делаю ежедневно. Я с легкостью мог бы положить конец всему этому утонченному спектаклю. Если люди голодают — дай им пищу. Если у тебя больше, чем у других, — делись с ними, покуда у тебя не станет столько же, сколько у них. Живи просто. Откажись от всего. Сам стань бедным.