Лихие годы (1925–1941) - [94]

Потом он меня вызвал только однажды для очной ставки с каким-то незнакомым мне молодым человеком. Оказалось, что мы оба друг друга не знаем. Впоследствии я узнал, что это Николай Николаевич Сыренский (иподиакон, сын протопресвитера) и доныне проживающий в Ленинграде, тоже арестованный в то время. Больше меня следователь не вызывал, а Соболев сделал прогноз: «Три года лагерей; пошлют Вас рыть Волго-Московский канал — под Дмитров.

Туда всех теперь посылают». Оказалось не так. Через месяц распахивается дверь. Входит украинец-конвоир: «Собирайся с вещами!» Собираюсь, прощаюсь с Соболевым. Он мне говорит: «Если на волю, зайдите к моей жене». Я отмахиваюсь: «Что Вы, какая воля!» Спускаюсь вниз. В светлом помещении появляется человек в чекистской форме. «Мы с Вами поговорим потом. А сейчас поезжайте домой». Дает мне подписать документ: «Обязуюсь явиться по первому требованию следствия и никуда за пределы Ленинграда не выезжать».

Прохожу тюремный двор. Сторож распахивает дверь. Ленинградская улица. Воля!

Все как во сне. Только через некоторое время все для меня прояснилось.

Тучков, делавший, по выражению Введенского, «религиозную погоду», проводил в это время политику «кнута и пряника»: с одной стороны, манил церковников обещаниями «собора», подстрекал обновленцев к «острой борьбе» с церковью, а с другой стороны, продолжал политику репрессий. Его, между прочим, сильно беспокоило появление в обновленческой церкви молодых священников, которые не были заражены духом подхалимства перед ГПУ в такой мере, как «старые обновленцы», и хотели действительного обновления церкви. ГПУ этого меньше всего хотело: оно рассматривало обновленчество как фигуру в шахматной борьбе с церковью и вовсе не желало, чтоб «старушечья церковь» стала по-настоящему живой, привлекательной для масс.

И вот, весной 1934 года ГПУ решило расправиться с обновленческой молодежью. Для этого было инсценировано «дело Захарие-Елизаветинского братства», якобы контрреволюционной организации, смыкающейся… с троцкистами. По этому делу были арестованы: священник отец Сергий Руменцев, молодой иерей, служивший в Вознесенском соборе, и священник отец Игорь Малюшицкий — ныне оба здравствующие и уже отнюдь не молодые (один в Питере, другой в Москве). И еще пять-шесть молодых обновленческих священников, фамилии которых не помню. ОГПУ решило включить сюда также Николая Сыренского и меня, который, видимо, был у них на примете со времени моего первого визита к Платонову.

Я никого из своих «однодельцев» не знал, но это, конечно, не помещало бы послать меня «рыть канал», как отправились все другие (кроме Сыренского и меня), если бы не одно обстоятельство. Выше я указывал, что отец до 1924 года был крупным хозяйственником и имел знакомства в «Смольном». Потом все эти связи были заброшены, отец вел уединенный образ жизни: с мамиными родственниками после развода связи порвались, а советских служащих, своих коллег, отец не любил. Когда меня арестовали, отец (со своей особенностью все доводить до крайности) чуть с ума не сошел от горя и ужаса. В то же время он начал судорожно перебирать в уме: к кому из старых знакомых можно обратиться. И тут вспомнил Струппе — бывшего работника Совета народного хозяйства, который теперь занимал пост председателя Ленинградского облисполкома и был правой рукой и близким другом Кирова. К нему-то и пошел отец. Тот принял его тотчас. Усадил, стал расспрашивать: «Ну, как дела?» «Плохо». И отец изложил ему свое горе. Струппе поохал, покачал головой, а потом снял телефонную трубку и стал звонить к Медведю, председателю Ленинградского ГПУ: «Там какого-то мальчишку арестовали — Левитина Анатолия. Да, да, запиши. И разберись! Мальчишке еще нет 18-и. (У меня по документам год рождения был указан 1916). Он какой-то малохольный. Все Богу молится. А отца я давно знаю. Приличный мужик. Сейчас у меня сидит».

В тот же день меня освободили!

Итак, я свободен. Четыре раза в жизни я освобождался из тюрьмы — и, как это ни странно, никогда не чувствовал при этом радости. Не почувствовал радости и в этот первый раз. Тотчас, как только я очутился за тюремными воротами, в уме у меня всплыл вопрос: «Что делать?»

Проклятый вопрос! В тюрьме он отпадает, об этом можно не думать, можно целиком положиться на волю Божию и черпать помощь в молитве. А здесь надо решать, решать сейчас же. Может быть поэтому я не очень спешил домой.

Зашел в парикмахерскую, сбрил тюремную щетину; зашел в Пантелеймоновскую церковь, пошел Марсовым полем и Дворцовой набережной, через мост, на Васильевский. Стоял чудесный майский «белый» вечер — предвестие белой ночи; вот он опять Питер, чудесная Нева. И все тот же проклятый вопрос.

Пришел домой. Всеобщая радость. Все в сборе, и даже Надежда Викторовна (моя мать), которая иногда заходила; с отцом они сохранили дружеские отношения. Все это прекрасно, но, все же, что делать?

Самое простое разрешение этого вопроса предлагала бабушка, которая со слезами на глазах умоляла меня больше никуда не ходить и заниматься только учебой.

Отец был более серьезен; он понимал, что бабушкин вариант для меня не подходит. Он аргументировал более убедительно: «Теперь, когда то, что говорят бабы на папертях тихоновских церквей, подтвердилось, когда стало совершенно ясно, что Платонов чекист и подлец, — неужто ты будешь опять к нему ходить? Ходи во Владимирский собор. Там приличные люди. Наконец, если уж так хочешь идти в обновленческую церковь, ну иди в Вознесенский собор; там, где тебя не знают. Что касается твоего желания быть попом — то подожди ради Бога. Ну, окончи техникум, окончи институт, а потом уже занимайся экспериментами. У нас в ВИЭМе (он тогда был юрисконсультом Института экспериментальной медицины) прежде, чем делать эксперимент над кроликом, его подготавливают: кормят, поят, утучняют; ты хочешь делать эксперимент над собой — ну, приготовь себя к этому: тюрьма от тебя не уйдет — она подождет и 5, и 10 лет. Куда тебе спешить?» И видя, что эти аргументы на меня не действуют, неожиданно дал мне четкую и ясную характеристику: «Беда с этим мальчишкой! От своих материнских предков он взял религиозную манию, а от меня заимствовал мою дикую самоуверенность. Отсюда одержимость своей какой-то миссией».