Лихие годы (1925–1941) - [76]

И другую его проповедь помню. Опять-таки об Иоанне Крестителе. Смерть угодника Божия — радость, и церковь празднует не день рождения, а день смерти святого, день его соединения с Господом. Только две смерти встречает церковь с великой скорбью, облеченная в траур, в глубоком посте. Смерть Господа Иисуса Христа (Великая Пятница) и смерть Иоанна Крестителя. Почему? О ком скорбит церковь? Конечно, не о них — церковь скорбит о том, что так злы люди, — даже и Христа и Его Предтечу они убили.

Эту проповедь я вспомнил недавно, прочтя в «Континенте» воспоминания покойного кардинала Миндсенти, — о том, как его мучили в тюрьме. Я задал себе вопрос: откуда берутся такие изверги? И мне стало невыразимо больно — не за кардинала, а за людей.

Помню, во 2-ю неделю великого поста, в 1931 году, митрополит Серафим в сослужении епископа Сергия и многочисленного духовенства совершал в Киевском подворье литургию, т. к. в это воскресение празднуется память всех преподобных киевопечерских, в ближних и дальних пещерах почивающих. На великой ектений архидиакон помянул (как настоятеля обители) архимандрита Ермогена. И вдруг суровое лицо митрополита дрогнуло: он осенил себя крестным знамением; вслед за ним перекрестилось все духовенство. И я понял: получено известие, что архимандрит арестован. Так оно и было. В 1931 г. начался крестный путь владыки Ермогена, который не окончен еще и сейчас.

Из других иноков, которые произвели на меня в детстве особое впечатление, упомяну об иноках Федоровского подворья (или, как оно тогда называлось, Федоровского собора).

Это переименование связано с тем, что в 1913 г. храм был построен к 300-летию Дома Романовых в качестве подворья костромского Ипатьевского монастыря. В это время Ипатьевский монастырь уже был закрыт, однако в Питере монахи оставались, и храм был переименован в собор.

Как я упоминал выше, здесь служил находящийся на покое архиепископ Гавриил Воеводин, а настоятелем храма был архимандрит Лев (Егоров), один из лучших представителей петербургского ученого монашества. Весь церковный Питер тогда знал братьев Егоровых. Двое из них окончили Петербургскую Академию, приняли монашество и в это время пребывали в одном сане — архимандриты Гурий[8] и Лев. Третий брат — профессор-путеец Егоров — тоже был связан с церковью и в самые трудные времена не боялся открыто ее поддерживать.

Из трех братьев я больше всего любил отца Льва. Он остался у меня в памяти как образец церковного администратора. Он удивительно соединял исконную православную традицию с широкой культурой и тонким интеллектом. Это отражалось на всей жизни обители. Строгая уставность богослужения и постоянные проповеди. Строгий порядок, никакой давки, никакой толкотни — и наряду с этим никакой суровости, никаких строгостей. Монахи его уважали, но не боялись. Он любил молодежь и умел ее привлекать.

В обители мирно уживались малограмотные старички-иеромонахи, оставшиеся от Ипатьевского монастыря, и монахи-интеллектуалы, привлеченные отцом Львом. Из них наиболее яркой индивидуальностью был иеромонах Вениамин. В миру барон Эссен — из остзейских аристократов — высоко образованный человек. Он принял монашество в 1927 г., будучи пострижен преосвященным Сергием, а затем отец Лев взял его к себе, в собор.

Я хорошо знал отца Вениамина и довольно часто у него бывал. Но это было совсем не то, что отец Матфей Челюскин.

Чистоплотный, аккуратный, безукоризненно вежливый; он был ласков, обходителен, но не фамильярен. Бледное породистое лицо, окаймленное рыжими бакенбардами, рыжие волосы (ариец) и чудесный, грудной музыкальный голос. В противоположность отцу Матфею, который жил один как перст, на своей маленькой кухонке, вокруг отца Вениамина всегда был кружок — интеллигентные дамы, девушки, студенты.

Когда его перевели из Федоровского собора в Лесной (в Тихвинскую церковь), все пошли на ним. По вторникам он проводил беседы. Говорил чудесно, вдумчиво, и, главное, лирически. Характерный для него образ — проповедь в праздник Федоровской Божией Матери. Окончание. «Нам вспомнилась смерть друга. Он пережил многое и в жизни налипло на него много дурного. Он был очень болен. Я сидел у его постели. Было темно. Лишь в углу, озаряя лик Божией Матери, горела лампада. Он мне сказал: „Я был счастливым, когда чувствовал, что Божия Матерь была со мной. И сейчас, я чувствую, Она опять со мной“. И умер легко и тихо, с радостной улыбкой. Божия Матерь да будет и с нами. Пресвятая Богородица, помогай нам. Аминь».

В это же время в Федоровском подворье подвизался молодой монах, окончивший Ленинградский Университет по историческому факультету, отец Серафим Гаврилов. Помню его как сейчас: худощавый, чернявый, похожий на еврея, он много читал, изучал историю церкви, святоотеческую литературу. Он был одним из немногих, переживших лагеря, и впоследствии был наместником Псково-Печерского монастыря. Как жаль, что несчастная слабость или несчастное стечение обстоятельств искорежили его жизнь и помешали дать церкви то, что он мог бы дать по своим выдающимся способностям.

И наконец, иеродиакон Афанасий, мальчик лет 22–23. Весь преданный молитве, тихий, кроткий — «Алеша Карамазов». И его не миновал вихрь тридцатых годов. И он погиб в страшных ежовских лагерях.