Лихие годы (1925–1941) - [111]

Во время войны, на Кавказе, мне пришлось познакомиться с испанским эмигрантом, учителем из Барселоны, членом партии каталонской левой, сторонником Кампаниса. Мы с ним быстро нашли общий язык, и, как оказалось, в дни испанской войны он и его товарищи были воодушевлены теми же идеалами, что и мы. В довершение всего мой каталонский коллега оказался еще страстным поклонником Достоевского, и, когда я говорил с ним, мне порой казалось, что я слышу тогда уже покойного Вишневского. Так происходила перекличка юных сердец, разделенных тысячами километров, высокими горами, не одним, а десятками железных занавесов, — общие идеалы воодушевляли самых различных людей. Что касается Николая, то он, конечно, был сторонником ПОУМ (испанских троцкистов) и поклонником Нина, действительно одного из интереснейших людей того времени, незаслуженно забытого в наши дни. Андрей Нин, в прошлом крупный испанский коммунист, был в то же время тонким интеллектуалом, переводчиком Достоевского на испанский язык. В 20-е годы он часто бывал в Москве, и то, что он здесь видел, отнюдь не приводило его в восторг. Впоследствии я подружился с одной дамой, хорошо знавшей Нина в те дни. Он ей говорил, что в скором времени вернется в Испанию. В Испании был тогда также авторитарный режим Примо де Ривера. «Но Вас же там посадят в тюрьму», — сказала дама. «Конечно, — хладнокровно ответил Нин, — я для того туда и еду. Зато в тюрьме я смогу спокойно написать книгу, которую здесь написать мне не позволят».

Понятно, что такой человек не мог долго оставаться в орбите официального коммунизма. Во время гражданской войны он был крупнейшим теоретиком ПОУМ — испанских троцкистов. И Николай был его страстным поклонником и даже изучил испанский язык, чтоб прочесть в подлиннике книги Нина, которые сохранились от тех времен, когда Нин считался еще другом Кремля. Все мы хотели видеть в республиканской Испании осуществление наших идеалов. И хотя последние дни испанской Республики нас разочаровали (и здесь стало проявляться звериное лицо коммунизма), однако мы все оплакивали гибель Республики.

А пока мы твердо верили в победу республиканцев и считали, что наш социалистический Фронт и испанские республиканцы — союзники, что мы делаем одно и то же дело — боремся против варварства и деспотизма за свободу и демократию во всем мире.

Лето 1936 года принесло еще одну трагическую новость. С конца июля в «Правде» и «Известиях» начали появляться из номера в номер статьи, направленные против Зиновьева и Каменева и вновь, в кликушеском тоне, призывавшие отомстить за Кирова. Все мы были озадачены. В свое время убийцы Кирова (Николаев и его товарищи) были расстреляны.

Зиновьев, Каменев, Евдокимов и ряд их сторонников были заключены в тюрьму (по совершенно вздорному обвинению в том, что они были причастны к убийству). Но это было в январе 1935 года, а теперь, через полтора года, все эти события уже подернулись тиной забвения. И вдруг опять начинается кампания, причем совершенно так, как будто Киров убит только вчера. Первый почувствовал что-то неладное Николай. Задумчиво он сказал: «Что-то там произошло. Предстоит опять кровавая баня. Но пока будем делать, что можем». В конце августа все выяснилось: начался процесс Зиновьева, Каменева и их товарищей. Этим процессом открывается новая глава в истории России, новая глава моих воспоминаний.

Ежовщина

Процесс Зиновьева и Каменева в конце августа 1936 года был, как известно, лишь первый из трех подобных процессов. Не будет преувеличением сказать, что 3 процесса — это роковые вехи тех трагических двух с половиной лет, которые прочно вошли в историю и в народное сознание под зловещим названием «ежовщина». Для всех моих современников это такой страшный рубеж, он оставил у всех нас в душе такой след, что каждый смело может сказать: если бы не ежовщина, моя жизнь была бы иной; лучшей или худшей, но совсем другой. Прежде всего нас всех ошарашивали признания подсудимых и их поведение на процессах, настолько гнусное, что даже жутко об этом вспоминать. Достоевский говорит, что есть такие страницы в мировой литературе, что их вспоминаешь всю жизнь с щемящей болью; в качестве примеров он приводит конец «Отелло» и «Евгения Онегина». Такие страницы есть и в жизни каждого человека, и в истории каждой страны. В истории России такой страницей является ежовщина и эти зловещие процессы. Когда вспоминаешь, как Каменев говорит, что он не находит слов, чтоб определить всю гнусность своих несуществующих преступлений. Когда Пятаков, уже обреченный на смерть, пишет статью, где говорит, что всех подсудимых (его старых товарищей) надо расстрелять, и поносит приговоренных к смерти площадной бранью. Когда Бухарин, тоже обреченный на смерть, пишет передовую статью, в которой называет их «трижды презренными» и тоже требует расстрела, когда, наконец, Радек говорит, что с Бухариным его связывает глубокая «интеллектуальная» дружба и тут же дает на него лживые показания, которые должны неминуемо повлечь за собой расстрел Бухарина. Для определения всего этого есть только одно слово: дьявольщина. Все же сейчас, через 40 лет, хочется что-то понять в этом кровавом кошмаре, который и до сих пор не совсем рассеялся на нашей родине.