Лига мартинариев - [2]

— Вам плохо? — вновь спросила женщина.

— Очень, — пробормотала я.

Даже объяснить того, что произошло, я не могла. Какая-то мелочь. Но мелочь нестерпимо обидная. И тут заметила свою сумочку. Она выпала у меня из рук, когда я выделывала кульбиты, пытаясь удержаться на ногах. Ничего ценного там не было. Ну разве что несколько заявок из «Ока» с резолюцией Собакиной «Отказать». Но ведь курносый об этом ничего не знал… Или… знал? Во всяком случае, моя сумка его не интересовала. Тогда что? Что ему было нужно? Я разглядывала асфальт, как будто собиралась прочесть ответ прямо на мостовой. Но ответа не было.

Как могла, я отряхнула свои светлые, безнадежно испорченные брюки, перекинула сумку через плечо и зашагала дальше. Домой.

Но мне казалось, что некто следует за мной по пятам. Как тень. Несколько раз я оглядывалась, но никого не видела. Люди вокруг спешили по своим делам. Им не было до меня дела. Неведомая тень всякий раз где-то пряталась. И я не могла различить — где.

3

Звонок в дверь был до боли знаком. Два длинных звонка и один короткий, потом опять длинный. С перепевами. Я отложила книгу и зачем-то посмотрела на часы. Как будто проверяла — может в этот час Сашка звонить в дверь или нет. Вот глупая… Он же год как ушел… Неужели целый год? Только теперь я ощутила огромность отмеренного срока. Год…Или вчера? Время как будто остановилось. Да и как оно может двигаться, если сегодня и завтра и послезавтра я вспоминаю лишь то, что было прежде? Но ведь это Сашкин звонок, с другим не спутать. Я помедлила и пошла открывать. В дверях в самом деле стоял Сашка — золотоволосый мальчик с улыбкой непадшего ангела.

— Ева, я к тебе, — сказал он и вошел. — И по делу.

Я попыталась улыбнуться в ответ — разумеется, по делу. Как же еще? Я давно перестала надеяться на его возвращение. Я даже перестала этого желать.

— Ты глупенькая, — сказал он, оглядывая беспорядок, царящий в доме. — У тебя был шанс спастись, но ты его упустила. Теперь я ничем не могу тебе помочь. Уже ничем.

Кажется, о помощи он говорил и тогда, когда год назад уходил от меня к Лидке. Мол, наступит момент, и ты поймешь всю степень моего благородства. Я тебе спасаю, а не бросаю. Прошел год, но я так ничего не поняла. И опять спросила — что же всё это значит?

В ответ он пожал плечами. Мне показалось, что моего вопроса он не слышал.

— Я ушел, — сказал он, — можешь меня спрятать?

— От Лидки ушел? — уточнила я зачем-то, не понимая, почему в таком случае он должен прятаться.

— Вообще ушел. От НИХ. Так спрячешь?

Я пожала плечами — что могло означать и «да», и «нет». Почему-то меня не радовал его приход. Он остановился перед зеркалом и принялся рассматривать свое отражение.

— Волосы грязные… А я и не заметил. Вчера только мыл. Лидка терпеть не может грязных волос.

Сашка бесцеремонно полез в шкаф, достал свое любимое полотенце в красную полоску и, шаркая ногами, побрел в ванную. Вид у него был абсолютно разбитый и жалкий. Он болезненно сутулился, и куртка на нем сидела вкось, будто с чужого плеча.

— Ты болен? — спросила я, идя следом и пытаясь припомнить, какой надо с ним быть — внимательной, многословной, задумчивой — какая «я» ему нравилась прежде. Но ничего не вспоминалось. Ничего.

Мой вопрос задел его, он замер, ощупывая в коридорной темноте смутно-знакомые двери.

— Наверное, да. Включи «Танец» и погромче… — он махнул рукой, отсылая меня, будто горничную.

Если он просил поставить «Танец смерти», то настроение у него было паршивое. Впрочем, у него часто бывало паршивое настроение. Особенно в последние дни нашего совместного бытия. Тогда «Танец смерти» крутился целые сутки неостановимо. Теперь он слушает его вместе с Лидкой или один? Я была уверена, что Лидке нравится совсем другая музыка.

Сашка вернулся из ванной, закутанный в полотенце, как римлянин в тогу, плюхнулся в кресло и стал слушать маг, прикрыв глаза покачивая в такт головой. Он балдел от каждой музыкальной фразы.

— Пашка процветает, — сказала я, чтобы хоть что-нибудь сказать, разумеется, невпопад. — В команде у Старика. Замом.

Сашка поморщился — его не интересовали успехи моего сводного брата — и предостерегающе поднял палец. Тут был его любимый переход, когда внезапно, перебивая бесконечную, разлитую озером грусть, вступали трубы — то ли архангельские, то ли военные, из старинной армейской побудки, заглушая тоску поражения и смерти. Современный музыкант вдохновенно передрал знаменитый полонез Огинского, сумев сохранить невыразимую первобытную печаль, так сладко тревожащую славянскую душу.

— Еще, — выдохнул Сашка едва слышно, когда мелодия отзвучала, и я послушно нажала на клавишу возврата.

Сашка поднял на меня глаза и вздохнув, попросил жалобно, будто ребенок, выпрашивающий конфетку:

— Евочка, пойдем со мной. Поговоришь с Лидкой.

— Ты же просил тебя спрятать, — напомнила я.

Лицо его передернулось, будто я напомнила о чем-то неприятном.

— Лучше все-таки поговорить. Объясни ей, что так в конце концов нельзя, — он тряхнул головой, и с волос его полетели брызги. — Если бы ты знала, как она меня мучает. Невыносимо! Только почувствует, что мне больно, и давай ковырять, чтобы еще сильнее, чтобы еще… — он задохнулся от горечи, будто сейчас разговаривал не со мной, а с Лидкой. — А сама при этом смеется. Я кричу: «Не надо, прекрати!» А она в ответ: «Зачем обижаться, дорогуша? Это глупо…»