Лицом к лицу - [9]

Баница смеется:

— Я так и остался невоспитанной деревенщиной. Сам не курю и всегда забываю угостить. Спасибо, Илона, дорогая.

Она улыбается, делает прощальный жест и торопливо уходит.

— Курите, Банди Лассу? — он протягивает мне полированную шкатулку, ставит ее на столик, разливает в две чашки чай.

— Курю.

— Жаль.

— Неважно. К чему бросать? Разве жизнь так хороша, чтобы беречь здоровье? Я и так курю только махорку. Позволите?.. — и я вынимаю самодельный кисет.

— Пожалуйста. Уверен, что скоро вы станете думать по-другому. Я не приучился курить даже в самые плохие времена.

Я не закуриваю. Во все глаза я смотрю на ветчину, икру, яйца, масло, бутерброды с огурцами. Ножи и вилки. Ножи, конечно, мы сами делали, но вот вилок не видели годами. Тарелки, ножи, вилки, все нестерпимо сверкает, отутюженные салфетки накрахмалены до хруста.

— Вы отдаете себе отчет, что я все это съем?

— Я надеюсь, — смеется он. — Только не переборщите. Знаете, если вдруг…

— Конечно. Но я в еде практикуюсь уже два месяца. Вреда не приносит. Хотя когда мои хозяева в Александрове дали мне выпить пятьдесят грамм водки, я свалился с ног. Они думали, что мне конец. Теперь я могу есть сколько влезет.

— У меня тоже появился аппетит, когда думаю о тех давних днях в Будапеште, днях и месяцах.

Мы съедаем все до последней крошки. После этого Баница собирает тарелки, приборы на большой поднос и выносит, оставляя чай. Я закуриваю самокрутку, откидываюсь в кресле… Какие вещи вокруг… кресло… Я могу курить в кресле…

Баница снова возле меня.

— Начинать? — спрашивает он.

— Пожалуй.

— После того, как меня схватили — десять лет в тюрьме. Будапешт, Бак, Сегед, — небрежным жестом он отгоняет все это. — Потом Маутхаузен. Там было потяжелее. Потом освобождение, снова дома. Сначала то, другое, наконец, дипломатическая работа. Теперь это место. Женился, как видите.

— Вы же, насколько я помню, инженер. Откуда же дипломатия?

— Увы, это необходимо. Нам отчаянно не хватает людей. Старик Вираг, — он показывает на потолок, — посол, неспособен работать, да ему и не хочется. Единственная его заслуга в том, что не был хортистом. У нас не так много историков без фашистского прошлого.

— В свое время я читал его книги.

— С ним все ясно. Сторонник Габсбургов, монархист. По сравнению с фашистами — демократ, гуманист.

— Не очень захватывающая формулировка.

— Да, но она может стать захватывающей. Не сам Вираг, конечно. Он просто играет для нас роль ширмы. Более того, он это знает и старается свою роль играть как можно лучше. Вот и все. Пока, по крайней мере. Он, разумеется, был в Сопротивлении, но это к делу не относится. Речь идет о другом. Впрочем, перестанем о нем. Например, бывший посол веймарской Германии в Москве граф Брокдорф-Ранцау — гораздо более интересная фигура.

— Что-то смутно помнится… Это не он отказался подписать версальский договор?

— Совершенно верно. Он был до мозга костей проникнут феодальным духом, терпеть не мог буржуазии, Презирал капитализм. А поскольку феодализм давно похоронен, почему бы не союз с Советской Россией против победителей Первой мировой? Перескочить через капитализм — это была мысль Брокдорфа-Ранцау.

— И что же?

— И его придавили.

— Как?

— Придавили. Новое словечко из будапештского жаргона, придавить — значит дискредитировать кого-нибудь, сломать карьеру, уволить с поста. Ранцау надеялся прийти к нам прямо из феодализма, миновал эру буржуазии. Любопытно, правда? Биограф назвал его «странником между двумя мирами». Образ этого человека меня очень интересует.

— Погодите, вы сказали, его «придавили»? — я вдруг пробуждаюсь.

— Именно.

— Кто? Веймар?

— Веймар.

— Что ж, это, действительно, не лишено интереса. Значит, уже в веймарские времена делались попытки добиться того же, что с такой помпой праздновалось в тридцать девятом году? Кажется, в тридцать девятом? Даты вылетают из головы, все равно можно проверить в книгах. Короче говоря, Ранцау хотел того же, что потом исхитрился сделать Риббентроп? Или другая сторона? Помните, когда они обнимались и целовались с Молотовым?

— Ну, насчет поцелуев… они, конечно, не…

— А мне сдается, что да. Но не в этом суть. Суть в самом союзе. Не то чтобы я много о нем знал. Нам только изредка попадались обрывки газет. Мы их пускали на самокрутки… Так вот, я прочел однажды, что все недоразумения между великим германским рейхом и великим Советским Союзом были махинацией троцкистов.

— А вот этого уже я не читал. В то время я отдыхал в Маутхаузене… Или нет, я все еще сидел в чиллагской тюрьме, в Сегеде.

— Мне не очень нравится — извините, что рублю сплеча, — мне совсем не нравится этот ваш повышенный интерес к разным дипломатическим хитросплетениям. Брокдорф-Ранцау… С какой стати вы бросили инженерскую работу? Что, вы обязаны быть дипломатом? Все время живете за границей, так сказать профессионально оторваны от рабочего класса. Мне кажется, по сравнению с вашим прошлым это понижение.

— Это и есть понижение. Именно понижение. Я как раз это и хотел сказать, но вы поняли, вы выразили это.

— Нетрудно понять. Но я вижу, вы втянулись в эту работу.

Я жду, что он нахмурится, что на его лице появится старое, знакомое мне выражение. Вовсе нет.