Лицом к лицу - [58]

— Знаю, кто он… Значит, такие дела! Я шел со станции с одним здешним, нашим соседом, он говорил, что рассчитывать на возвращение сомнительно. Хозяин и Тито передрались между собой, а ты знаешь, для нас, лагерников, сложить два и два…

— Конечно. Раз началось…

— Вот именно. Я говорил об этом с Баницей, я сказал ему.

— Думаешь, это имеет смысл?

— Да. Я ему сказал, что нужно торопиться, если он хочет мне помочь. Он порядочный человек, честный и верный товарищ. Мы обо всем говорили, надо было выяснить все. Видишь, у меня может оказаться мало времени, я с ним разговаривал по праву последнего слова. Понимаешь?

— Понимаю. Но ты ведь не был там обвиняемым.

— Не был. Но он тоже нет. И все-таки я напал на него, словно генеральный прокурор… Я, именно я — примитивный жалкий дурак, полчеловека, вытерпевший все, вместо того, чтобы умереть, вместо того, чтобы давным-давно сойти с ума.

— Это еще может случиться, и довольно скоро.

Он смотрит на меня, и я ласкаю его руку:

— Но я уверена, что у нас в запасе еще месяц, или два, а может, даже три… Пока суд да дело, пока нас найдут… — Я слышала, что уже месяц назад арестовали нескольких «жен», но ничего не говорю.

— Может быть, а может быть и нет. У нас считанные дни, минуты.

Я не отвечаю. Я сама это знаю и вижу, что он в отчаянии.

— Но ведь вполне возможно, что тебе удастся уехать к себе.

— Мы поедем вместе.

— Зачем? Чтобы висеть у тебя на шее?

— Не говори глупостей. Мы поедем домой, вместе. Вместе… Поедем?

— Я поеду позже, ты за мной пришлешь.

Я чувствую, что поеду… поеду в Казахстан, в Сибирь… Может быть, это он будет для меня обузой… Так всегда — или один или другой… Я начинаю жалеть его, во мне уже больше жалости, чем любви.

— Обо мне ты не беспокойся, — говорю я, стараясь его успокоить. — Никого у меня вроде нет, но меня уже приглашали приехать. В Казахстане есть подруга, она пишет, что там можно устроиться. Младшая сестра тоже приглашает, у нее муж моряк, это совсем другие люди, чем старшая сестра. У той муж в органах. Когда они поженились, он был сереньким захолустным пограничником, а теперь — майор. А тот моряк хороший.

Когда напьется, плачет, и сестра пропет, что он меня любит.

— А майор?.

— Что? А, нет, он не следователь. По крайней мере, так сестра говорит. Но она боится меня приглашать.

— Ты совсем одна, видрппь, совсем одна.

— Да, после того, как отец умер в ленинградскую блокаду. Он меня любил больше всех, однажды взял меня к себе на шхуну, хотя они не пускают женщин на борт. Я помогала чинить паруса. Это тяжелая работа, но я справлялась не хуже парней.

— А теперь — воплощенная женственность.

Я глажу его руку. Потом беру его рубаху и портянки.

— Пойду намочить.

— Нет, не надо, оставь, пожалуйста.

— Что ты, такая мелочь. Я это сделала бы для каждого.

— Ты сильная…

Он произнес это в тот самый момент, когда я собиралась сказать: «давай покончим с собой вместе». Зачем это говорить? Может быть, это не ему нужно, а мне? Выношу его вещи на кухню и возвращаюсь с распоротым платьем золовки.

— Не шей сейчас.

— Так время быстрее идет.

Он немного обижается. Так быстро?.. Но он сразу же мирится, и я обещаю ему, что мы вместе пойдем за карточками и картошкой. Потом он сказал мне, что сосед, с которым он вчера возвращался со станции, советовал покупать тресковую печенку, потому что она дешевле. А потом, сметывая платье, я рассказала ему, как рассказывают маленьким детям, об отце, уходившим за рыбой в море, о сетях, которые мы развешивали сушить на солнце. Отец просиживал во дворе весь день, и все время молчал, только пыхтел своей трубкой. А когда я подходила, он гладил меня по голове. Никто, кроме меня, не осмеливался к нему подходить.

А теперь он мне гладит голову. Он просит меня встать. И смотрит на мои волосы, светлые, густые, такие длинные, что падают ниже талии…

— Охранники снимали волосы каким-то химическим средством, но мне один сказал: «Давай, проходи быстрее. Не могу такое сделать»…

— В тебя каждый мужчина влюбится.

— Если перестанут влюбляться, незачем больше жить.

Я снова могла сказать: умрем вместе. Но я не говорю. Он счастлив, что я принадлежу ему — и я молчу. Я любила принадлежать только самой себе… Этого я ему тоже не говорю. Но и не скрываю.

— Я уж так устроена, — мне кажется, он должен понимать, о чем я говорю, — когда меня били, по голове — вот тут, в затылок — я не плакала. Ни за что. Я решила, что эта сволочь не дождется моих слез. А когда он сказал: «К чему упрямиться? Ваш муженек сознался, как миленький», я не поверила ни на секунду. Я же знала, что ни предателем, ни шпионом, ни врагом Константин Владимирович не был. И знала, что он не наговорил бы на себя, не дал бы ложных показаний. Я была дочкой рыбака, а Костя — дворянским сынком, учился в Морском кадетском корпусе. В 1917 году он был уже мичманом. Но из нас двоих он был настоящим коммунистом. Вы, мужчины, живете в воображаемом мире.

— А ты?

— Я раньше его увидела, что происходит. Тогда он говорил: «В нашей стране невиновных не арестовывают». Я ему говорила: «А твои товарищи, Костя? Как ты можешь так говорить?» А он отвечал: «Всех невиновных освободят». Тогда я ему говорила: «Наш черед тоже придет», но он не верил. И говорил, что я не разбираюсь в политике. Это верно, я не разбираюсь и не строю из себя ученой, но все же я была права… к несчастью.