Лицом к лицу - [54]

Сейчас, наверное, уже семь с чем-то. Хозяйка храпит все громче. Она валяется вот так, не снимая одежды, с пяти часов, когда ее дочка ушла в ночную смену. В десять она проснется, разденется, поворчит, и снова завалится спать. В два часа ночи дочь вернется, тогда она снова откроет глаза, может, даже выдавит из себя несколько слов. С тех пор, как умер ее муж, она спит еще больше, раньше ей мешал спать мужнин кашель… Она рада, что он умер — тихий, худой машинист. Она на него не обращала никакого внимания, даже когда он уже был смертельно болен, все время ругала: «Едва домой пришел, тут же бежишь на свою рыбалку, ясно, что простудился! Дом валится, а тебе хоть бы что, только удочки и крючки! А поймаешь рыбешку с палец — радость какая». Теперь она морочит всем голову по конторам, вымаливает пенсию. Но ей не дают. Возраст еще не подошел, пусть работает, да и дочь зарабатывает… Она нами, жильцами, живет.

«Девятнадцать часов ноль минут. Говорит…»

Всего семь! Храп такой, я думала, что прослушала сигнал. Сяду, займусь чем-нибудь. Пошью… «Жена» из жалости дает мне кое-что для починки. Не за деньги, за жалкую подачку: бутылочка масла, десять кило картошки, старые тряпки. «Вы так хорошо шьете, вы сможете их привести в порядок, сами будете носить». И угощает меня чаем — муж настаивает, — потом дает мне мою милостыню, и — домой, с огромным узлом, я в ужасе, что задержат, проверят документы и отправят сидеть…

Смотреть за телятами было лучше… но если меня снова арестуют, убегу или вырвусь на переезде и под поезд… под вагоны, груженные бревнами, которые так ненавидит Андрей Гаврилович. Что он скажет, когда узнает, что приходил Вида и что одного из них арестовали, как его звали? Рааб… ужасная фамилия, почти раб… Я его не знала, он никогда не приходил, но Андрей Гаврилович будет знать — венгры все друг друга знают. «Потому что нас мало», говорит он. Второй раз я не дамся. С меня достаточно. А как мы сейчас живем? Разве это жизнь? «Лагерница»… все считают хуже шлюхи. Каждый мужик сразу лезет, а если я не хочу, обижается — какая мне разница, а он меня покормит ужином или возьмет домработницей при жене… Вот лежат их вонючие тряпки. Его жена была машинисткой в Адмиралтействе, а он — швейцаром в вестибюле и работал в органах, в каком-то чине. Я к ним относилась хорошо. Тамара полная, лицо у нее всегда лоснится. Костя их и взглядом не удостаивал. Как он был прав! У них дача и машина. Она меня ненавидит. И боится, потому что я не сплю с ее мужем, и ей кажется, что тут какая-то подлость с моей стороны. Она знает, что Семен Поликарпович обещал прогнать ее к черту. «Скажи только словечко». Сначала я думала, что она подслушивала, но нет, муж сказал ей то же самое. Я этого словечка не говорю, и Тамаре кажется, что это унизительно, хуже, чем если бы я сказала. Думает, что она в моих руках, что я в любой момент могу сказать, только я и не собираюсь, мне его и даром не надо…

Моя золовка хочет выдать меня замуж. Даже нашла одного. Глупого, добродушного, толстомордого кондитера. «Ты не задирай носа, знаешь, пищевая промышленность нынче…» Что это она себе воображает?

Что их Костя вывел меня в люди? Что этот кондитер мне пара? Даже Тамара слышала о кондитере и подозревает неладное, потому что за него я тоже не цепляюсь.

Как-то, когда золовка тоже приехала к ним на дачу, в машине Семена Поликарповича, я им сказала: «Я выберу себе кого-нибудь моего звания». Золовка глядела на меня своими непонимающими, блеклыми, добрыми глазами. «Кого-нибудь из моего университета». Они таращились и ничего не понимали. «Из того же университета, из лагеря». «Ну, знаешь, милая, если тебе так приспичило отворачиваться от своего счастья…» Счастье — это кондитер. Тогда я сказала, чтобы их позлить: «Если я найду такого, даже в загс не пойду, прямо в постель с ним». Лассу тогда еще не приехал… Но теперь, когда буду отвозить обратно вещи, скажу им: «Я встретила мое несчастье».

Действительно ли я этого хочу? Если хочу, так и случится.

На следующее утро Семен Поликарпович узнал, что я говорила, и пришел ко мне. Я сидела за швейной машиной, ставила заплаты на их простыни. Он нагнулся надо мной: «Подумайте, подумайте хорошенько»…

«Я подумаю». Это я ему сказала со злости, чтобы его подурачить. Раньше я не любила таких шуток, он тоже хорошая пара. Мы могли бы растить фруктовые деревья, сдавать в наем комнаты, возить в его машине корм для скота. На даче они начали разводить поросят. Он достает корм по блату… старые связи, он сам говорил…

Но сегодня — сегодня я буду хотеть!

Уже, наверное, больше восьми. Посмотрю на кухне, просохла ли стирка. Тамара ненавидит меня, все тряпки, которые она мне дает, заскорузли от грязи и воняют страшно. Прямо вижу, как ее муж воротит нос с отвращением. Дура! А потом удивляется, что он теряет голову от моего запаха, я всегда пахну чистотой, щелоком и мылом… Я никогда не душилась, даже в старое время. Но чистой была всегда, мои волосы пахли ромашкой. Этим летом я тоже собирала ромашки, в лесу вдоль тропинки.

Тряпки высохли. Теперь быстренько угля и шишек в утюг, вот они разгораются, теперь немного помахать для тяги… Надо пойти в лес, шишки кончаются. Хозяйка жжет их в самоваре, но это ее право, она дает мне утюг и гладильную доску.