Лицо войны - [33]

Я переводил бинокль с одной точки берега на другую и действительно видел желтоватые полосы песчаника, вдоль вырытых окопов, темные кучки людей и, такой же убогий кустарник, как и на нашем берегу, за которым, вероятно, скрывались пушки…

Но вот три дня тому назад с утра пошел сперва дождь, потом мелкий снег, а к вечеру повалил крупными мокрыми и тяжелыми хлопьями… На следующее утро все было покрыто белым пушистым словно ватным покровом, исчезли и далекие кусты прикрывающие пушки и желтые полосы окопов, снег засыпал все; вчера же хватил жестокий мороз и по реке пошло сало…

Она стала еще спокойнее, еще невозмутимее и холоднее…

Сегодня утром Сорокоуменко принеся нам с капитаном в землянку чайник, весь черный от покрывавшей его копоти, сообщил, между прочим, что «немец пошевеливаться начал…»

— Кто же его знает, ваше благородие, что он себе в уме держит, может отступить решил, али какой другой маневр… кто его разберет…

Но мы хорошо знали какой «маневр держат немцы в уме»… Им надо было перейти реку, перейти во чтобы то ни стало, хотя бы ценой погубленных в ледяных волнах, под дождем наших пулеметов, дивизий, на этот «другой» берег, на «наш» берег, такой близкий и такой недосягаемый, отделенный глубокой, холодной и равнодушной стремниной реки.

Немцы пошевеливались…

Мы видели темные массы пехоты, передвигавшиеся с места на место, видели одиночных всадников, могли различить передовые цепи занимавшие ближайшие к берегу окопы и подходившие к ним подкрепления…

И вот гулко и значительно, как звонок к поднятию занавеса, прозвучал одинокий пушечный выстрел…

Огонек взорвавшейся гранаты взметнулся на белом снегу и черно-грязными показались клубы дыма рядом с ослепительно белым, переливавшимся алмазами, девственным снежным покровом…

Мы были уже давно готовы, когда нам передали приказание открыть огонь по кустарникам, откуда летела немецкая шрапнель.

Закутанные в башлыки «номера» уже стояли около орудий и, признаться, даже наскучило им бездействие, да и мороз хватал-за концы пальцев и заставлял перепрыгивать с ноги на ногу, чтобы хоть немного согреться. Дружно и охотно принялись за дело — одна за другой, словно спеша обогнать своими короткими выкриками друг друга, выстрелили подряд шесть пушек нашей батареи и уже черные еще дымящиеся их жерла поглотили новые заряды и снова с методической точностью злобно и коротко выплюнули их через реку на оживившийся и вспыхивающий огоньками выстрелов противоположный берег.

Капитан стоял у крайнего левого орудия и я видел, как выпрямившись во весь рост и даже приподнявшись немного на носки он не сводил бинокля с того места на неприятельском берегу, где предполагалась немецкая батарея… Но почти невыделяющиеся на белом фоне облепленные снегом кусты молчали, пока ближайшие немецкие цепи, осыпавшие наш берег ружейными пулями, не заняли прибрежной песчаной полосы и не окопались, приготовившись видимо прикрывать отсюда задуманную немцами переправу.

И только тогда раздались заглушенные расстоянием шесть орудийных выстрелов и с нарастающим воем понеслись и разорвались над нашими головами серовато-белые дымки шрапнели.

Этих шести коротких молниеносных вспышек было достаточно для капитана, не спускавшего глаз с подозрительных кустов, чтобы убедиться, что именно там, именно за этим прикрытием притаились немецкие пушки… Через минуту он уже суетился около орудий и следующая «очередь» разметала снег, вырвала с корнями обмерзший кустарник и оголила черные силуэты привычные нашему глазу — силуэты шести немецких гаубиц.

В полуверсте влево по берегу высилось одинокое строение с вырванными окнами разрушенной крышей и пробитыми в нескольких местах, видимо осколками гранат, стенами… На крыше или вернее на том, что осталось от крыши этого здания располагался наш наблюдательный пункт, связанный с батареей телефонной проволокой, вившейся едва заметной черной змейкой по засыпанному снегом скату берега; угадали ли немцы, что именно там находится наш наблюдатель или это случайность, но одна из первых очередей их гранат попала в покинутый полуразрушенный, но страшно важный для нас дом. Мы видели, как взметнулся столб пламени и окуталось дымом все строение; слышали как грохнули шесть, слившихся в один, выстрелов и были уверены, что теперь по нашей телефонной проволоке мы не получим уже ни одного известия — наш юный подпоручик наблюдатель и сидевший с ним на вышке телефонист несомненно были убиты этим вихрем стали, обрушившимся на них так внезапно и стремительно.

Я не знаю слова, я не имею подходящего в своем распоряжении выражения чтобы назвать им всю необычайную сложность и потрясающую неожиданность событий, следующих на войне с молниеносной беспорядочной последовательностью. Слова «ужас», «страх» — они не выразят, не передадут и сотой доли переживаний, которыми так обильна походная жизнь и которыми так щедро поле сражения.

Мы, например, называем ужасной смерть человека, случайно попавшего под колеса трамвая; можно ли тем же словом выразить чувства, испытываемые при виде этого грандиозного и великолепного торжества смерти, такого колоссального, такого потрясающего что своим величием, своей жестокостью, своей бесстыдной обнаженностью, оно придавливает как титаническим прессом сердце, заставляет сознание перестать работать и мозг отказаться от свойственной ему оценки переживаемых событий. Я уверен, что если бы с тем же милым и юным подпоручиком, которого мы успели так полюбить и к которому привязались за несколько месяцев совместной походной жизни, случилось бы где-нибудь в мирное время какое-нибудь несчастье, ну, например, вывихнул бы он себе ногу или же сломал руку сброшенный во время ученья строптивой лошадью, мы были бы глубоко потрясены и огорчены, но теперь, когда дело шло о не вывихнутой ноге и не о сломанной руке, когда чудовищная случайность в одно мгновение, «изъяла из обращения», именно «изъяла», просто неожиданно и равнодушно, нашего товарища, когда в одно мгновение не только от него, но даже, от всего дома, на крыше которого он находился, осталась только развороченная яма и груда разбитых опаленных кирпичей, мы остались убийственно равнодушны, мозг не воспринял совершившегося… задавленный, обездоленный и порабощенный кошмаром смерти переживаемым уже четвертый месяц.