Личность - [44]

— Вот это-то их и вводит в заблуждение.

Он смеется, хотя и несколько натянуто, однако смеется, как над доброй шуткой, до тех пор, пока не слышит стона своего молодого друга, стона от боли, когда тот неловко садится на стул. Он сразу умолкает, виновато прикрыв глаза, утыкается лицом в книги, но «Лех» понимает, что его стон напоминает «Штерну» о каких-то своих переживаниях.

— Мы должны всегда иметь с собой ампулу с ядом, — говорит «Штерн». — Не для пижонства, конечно. Просто для уверенности, что не сломаешься от боли, не раскиснешь, что задница не будет управлять твоим разумом. Может, ты и прав, что мне не надо было возвращаться на прежнее место, жена тоже так считает, я еще поразмыслю, но это — не пижонство и не безответственность, просто мне казалось в Кракове, что это мой долг, хотя здесь и не капитанский мостик и корабль наш не тонет.

Он говорит это шутливым тоном, вот-вот вспомнит Конрада, Жеромского, своих любимых писателей, которых не раз цитировал в гимназии на уроках истории в подтверждение различных истин на темы морали, утверждая, что нет и не должно быть различий между моралью отдельной личности и моралью народов и государств.

— Не о тебе речь, — как бы упреждая его возражения, говорит «Лех», — дело в товарищах, судьба которых зависит от тебя. А потом ведь — это же не бегство. Где бы ты ни был, ты будешь с нами.

— Привык я ко всему этому. — «Штерн» сокрушенным жестом показывает на полки и пачки книг. — И мне кажется, что я и других заставил привыкнуть к тому, что я здесь, несмотря ни на что. Понимаешь? Помню, как вначале сюда приходили незнакомые люди, останавливались перед витриной, чтобы убедиться, что я здесь. Может быть, это и смешно, но что-то в этом есть настоящее, правильное. Мне кажется, как только меня здесь не станет, сразу найдется множество доносчиков, которые доложат кому следует, кто я такой, а тот факт, что я нахожусь здесь, удерживает их. Возможно, они даже полагают, что, если я тут, несмотря ни на что, мое присутствие разрешено теми, кому они могут донести на меня, вот поэтому-то они и молчат. Не знаю. Все это — мои домыслы, но я благодарен тебе, что ты предостерег меня.

Он протянул из-за кипы книг перепачканную руку, рукава на рубашке закатаны, видно сильное предплечие, шершавый розовый локоть. В этом жесте нет ничего патетического, но эта протянутая рука означает заверение в дружбе.

«Штерн» остался в городе, по-прежнему работал в книжной лавке, и никто из руководства организации не решался поднять вопрос о его уходе из магазина, хотя Добрый и Петр Манька в его отсутствие не раз говорили, что он поступает легкомысленно. Мария даже позволила себе высказать предположение, что поведение учителя подозрительно. Она не знала, чем именно он занимается в организации, и считала, что он только руководитель группы своих бывших учеников. Так она и называла его: руководитель, а «Лех» не поправлял ее. Он не посвящал Марию в дела организации, рассказывая лишь о целях борьбы и об отдельных акциях.

Спустя примерно месяц после описываемых событий «Леха» направили в деревню, где хранился запас бумаги, после этого он часто курсировал между Гурниками и домом, где жила дочка «Штерна». В начале декабря в войну вступили Соединенные Штаты. Требовалось тотчас же определить отношение к этому, выпустить листовку, а оба множительных аппарата находились в деревне у Мани.

На полях лежал снег. Подвода, на которой ехал «Лех», была гружена мебелью, кто-то из горожан вез ее в деревню в порядке оплаты натурой. Они ехали по спокойной белой равнине, километрах в шести от города дорогу им преградили трое молодых людей в тулупах, меховых шапках, вооруженных винтовками. «Лех» был без оружия, хотя и знал, что в этих местах орудуют бандиты, но эти, пожалуй, ничем не походили на уголовников, лицо же их командира показалось «Леху» знакомым.

— «Коза»! — радостно крикнул он. — Жив, старик? Привет. Не узнаешь меня?

Тот, к кому он обратился, стащил его с подводы, облапил и расцеловал. Это был его товарищ по гимназии, сын полицейского А. П., который якобы погиб в сентябре 39-го. Сын человека, который предал.

— Чудом попал в лоно отчизны, — смеется «Коза». — Да знаю, знаю, что хочешь сказать, что отец в лагере, Знаю. Куда едешь? Подвезешь нас малость? А?

— Лучше бы нет. Я… тоже. — Он взмахивает рукой, показывая на винтовки.

— А жаль. Понимаю. Как вернешься, надо бы встретиться. Я буду в городе, теперь, наверное, постоянно, посмотрим. Знаешь, давай встретимся, как раньше, в Татарском Яру.

— Нет, там — ни за что.

— Почему?

— Сразу видно, что давно здесь не был. Там несколько тысяч расстреляли.

— Евреев, — поясняет один из его спутников.

— Ага, понимаю. Так где же?

Они условились встретиться в заброшенной каменоломне, куда еще в школьные годы нередко забредали, прогуливая уроки. «Лех» поехал дальше и без приключений добрался до деревни. Он очень любил девчушку «Штерна», любил эти встречи, вручение ей подарков от родителей, любил видеть радость ребенка и ее вопросы о папе и маме, задаваемые с детской печалью. Он любил и красивую панну Маню, и неизменные разговоры с ней о «Штерне». Ее такие простые слова, вроде бы не имевшие к нему отношения, говорили о многом, и не нужно было быть таким уж знатоком человеческой души, чтобы понять, что она любит «Штерна» и любовь эта не замерла от долгой разлуки, живет в ней, даже без грусти, словно так и должно быть…