Личность - [42]

— Молчал? — спрашивает Кромер шепотом. — Мы не знакомы, виделись лишь в гимназии, ясно?

— Мы заложники. Положимся на бога, — слышен старческий голос. — Нужно молиться. Отче наш, иже еси на небесех…

Вонь от параши, за решетками окна — пустое небо. Нужно думать, думать о чем-нибудь, думать усиленно, чтобы не чувствовать боли. Что же их интересовало? «Союз»? «Штерн»? Товарищ по организации? Один погиб. Потурецкому удалось скрыться. Об этом необходимо сообщить Кромеру, но как, чтобы не слышали другие? «Штерн» убежал, они его не взяли. «Штерн». Воспоминание о «Штерне» будит надежду, он ведь настоящий Человек, который приходит на помощь, в 1939 году освободил пленных, пытался освободить из Замка евреев и, хотя возражал против плана освобождения Марии, против плана «Леха», вероятно, поступал так только потому, что верил в ее безопасность. Верил или знал? А сейчас не известно, где он, где скрывается, но определенно где-то неподалеку и, зная, что Кромер и «Лех» в руках гестапо, сделает все, чтобы их освободить. Это уж точно.

В течение трех дней «Лех» живет этой надеждой, хотя у него нет никаких оснований предполагать, что существует какой-либо план вызволения их из застенка. Его не вызывают на допросы, Кромера тоже оставили в покое, но это хуже, чем стоять лицом к лицу с палачами, в такие часы все мысли во власти горячечного воображения, ибо оторваны от реальной действительности, а вообразить можно все, кроме своей смерти, и поэтому вновь и вновь думаешь о жизни, о ее радостях. «Лех» старается думать о своей девушке, но упорно мешают другие мысли: что станет с ним, увидит ли он ее когда-нибудь, и эти думы вызывают совсем не мужское отчаяние. Человеку свойственно чувство жалости к самому себе. «Лех», однако, усилием воли подавляет это чувство, подавляет страх перед тем, что его ждет, он должен преодолеть свою слабость, если хочет победить, а он хочет победить, чтобы жить. Когда его вызвали из камеры, он, сохраняя спокойствие, пошел по коридору и не удивился, что его привели в канцелярию, что вернули документы, перочинный нож, ремень, четыре марки, шестнадцать злотых, бумажник с фотокарточкой Марии и сказали, что он свободен и может идти куда хочет. Вместе с ним выпустили еще нескольких человек, больше удивленных, чем обрадованных. Все они были заложниками. Несколько десятков шагов по тюремному двору до ворот было достаточно, чтобы всех охватило чувство гордости: они — люди, каждый из них принадлежит к многоликому человеческому братству, солидарному, готовому прийти на помощь своим членам. В этом братство и должен заключаться самый глубокий смысл их «Союза». «Штерн» оказался прав. «Лех» не сомневался, что только благодаря «Штерну» он вышел на свободу, хотя еще не знал, как это случилось. Когда он миновал тюремные ворота, его переполняло чувство огромной благодарности к человеку, к которому он зачастую относился критически, с которым не во всем соглашался, что, впрочем, «Штерн» уважал, более того — считался с мнением своего молодого друга, доверяя его юношеской интуиции, его любви к свободе.

За воротами его ждала Мария, насквозь промокшая под проливным дождем, которого он даже не заметил. Ее появление здесь не удивило его: ведь если освобождение дело рук «Штерна», тот мог сообщить Марии.

— Привет, — сказала Мария как ни в чем не бывало, словно он возвращался с обычной прогулки. — Твоя мама больна, не могла прийти. У тебя все в порядке?

— Да, а у тебя?

Девушка взяла его за руку, и они пошли вдвоем как малые дети, размахивая руками, улыбаясь друг другу.

— А он где? — спросил юноша шепотом.

— Он? Не знаю. Слушай, ваши захватили двух гитлеровцев и пригрозили, если заложников не выпустят на свободу… Дома все расскажу. Ты сейчас куда?

Он шел к матери, расцеловать ее руки, попросить прощения за все испытания, выпавшие на ее долю. Да и куда он мог пойти теперь, зная, что за ним могут следить? Только к матери. Не спрашивая о его согласии, девушка пошла с ним, он не в состоянии расстаться с ней, хотя с матерью ему хочется побыть одному, без свидетеля, даже такого, как она. Мать лежала с сердцем и с бронхитом, за ней ухаживала тетка, которая и теперь сидела у изголовья больной и громко всхлипывала, причитала, как настоящая плакальщица, когда сын почти опустился на колени, чтобы поцеловать горячую, сухую материнскую ладонь.

— Шли бы вы домой, тетя, — предложила Мария, — я посижу вместо вас, не беспокойтесь, я знаю, у вас дома дел полно. Пожалуйста, идите. Я охотно побуду, если можно.

— Били тебя? — шепчет мать.

У нее только один вопрос, а когда сын отрицательно качает головой, она улыбается недоверчиво, думая, что он обманывает ее, чтобы не волновать.

— Тебя били? — спрашивает потом Мария, когда мать заснула. — Били?

Глаза у нее широко раскрыты, она нервно облизывает губы. Она уже успела рассказать, что послужило причиной освобождения заложников, вспомнила ту минуту, когда и он встречал ее, вернувшуюся из тюрьмы, сообщила ему все местные новости, а теперь стоит совсем близко, их ноги, их тела соприкасаются, она расстегивает ему рубашку, говорит, чтобы лег отдохнуть, а она посидит рядом, подводит к кровати, деревянной высокой кровати с тощим матрацем, вылезающим из-под накрахмаленной простыни, снимает ему ботинки, во всех ее движениях и жестах нет сострадания и жалости, они все более порывисты, резки до боли.