Личность - [35]

Отец

Гетто

(отрывок из вышеупомянутого романа Владислава Цены)

Сначала лагерь-гетто немцы устроили в Замке, откуда ежедневно по утрам евреев гнали на строительство аэродрома и дороги. Несколько тысяч семей согнали на небольшое пространство, огороженное стенами Замка, жили они в полуразрушенных комнатах, в руинах башен, в подземных крепостных коридорах и на открытых бастионах. Позже внутри Замка начали строить нечто вроде огромных конюшен-бараков, где работали городские ремесленники, плотники, каменщики и столяры, из числа тех, кто не подлежал обязательным работам на аэродроме. В городе знали, что в Замке нет ни воды, ни канализации, в результате освобождения многих квартир в самом городе значительно улучшились жилищные условия, что притупило чувство сострадания и сочувствия к узникам гетто.

Потурецкий решил своими глазами увидеть, что делается в Замке, и поразмыслить над тем, как можно помочь согнанным туда людям, ибо то, что им надо помочь, для него не вызывало сомнения, и никто из тех, с кем он на эту тему разговаривал, не осмеливался возражать, хотя дело было довольно трудным. Так случилось, что мой родственник, плотник, ходил со своими людьми на работы в Замок. Я с ним договорился, чтобы он взял нас, пообещав, что мы будем работать. Он не спрашивал, зачем мы туда идем, считал наверняка, что у нас там есть какие-нибудь дела, потому что были и такие, которые пытались торговать с заключенными.

Когда мы поднимались на Замковую гору, в нос нам ударила ужасная вонь; направляющиеся туда же рабочие затыкали носы мокрыми платками, замедляли ход, словно навстречу нам по склону ползла волна нечистот. Я уж было хотел повернуть назад, но тут увидел на лице Потурецкого выражение не брезгливости и отвращения, а ожесточения и бешенства. Все мышцы его лица были напряжены, глаза сузились, губы поджаты. Я вспомнил, что, говоря о тех, кого заперли в Замке, он назвал их не «евреи», а «люди», и мне стало стыдно за свою нерешительность.

Мы прошли ворота, в которых стояли наши «синие» полицейские под командой немцев и два молодых еврея в синих комбинезонах с повязками на рукавах и толстыми палками в руках. На большом наружном дворе Замка происходила в этот момент стрижка евреев: около ста мужчин с бородами и пейсами стояли в очереди, пели в ритме марша немецкую песенку и подпрыгивали во время припева, рядом уже остриженные стригли своих собратьев.

— Они их приручили, сумели унизить, запугать, — услышал я шепот Потурецкого.

Родственник показал нам работу. Каждому дали в помощь по четыре еврейских рабочих, которые должны были очищать от коры стволы елей, а мы должны были их распиливать. Потурецкий пилил страстно, я изо всех сил следил, чтобы он не повредил пальцы ни себе, ни мне, так как он смотрел не на пилу, а на толпу людей. Работающие с нами были молоды, но наголо остриженные головы, бледные лица, вытаращенные на нас глаза делали их страшными. От них несло смрадом. Я заметил, что они объясняются друг с другом только взглядами и предметом их особого интереса является Потурецкий. Наконец один из них заговорил.

— Пан учитель, — сказал он. — Хоть немного воды. Мы три дня без воды.

— Откуда я возьму вам воду?

— У полиции есть, у ворот.

— Для всех не хватит.

— Мы не просим для всех.

— Меня зовут Натан Гольдберг, — сказал тот же человек, самый младший из восьми, и представил остальных, как будто бы хотел уверить нас в том, что наличие у них имен и фамилий делает их более достойными нашей помощи, более приметными, более похожими на нас.

— Пан учитель, — продолжал Гольдберг, — вы же нас помните, вы и учитель Кромер встречались с моей мамой. Поэтому я…

— Я здесь нелегально, бросьте вы с этим «учитель», — оборвал его Потурецкий. — Увидим, что удастся сделать, а пока принимайтесь за работу.

Он спокойно пошел в направлении ворот. Я видел, как он разговаривал с полицейским, показывая на горло. Я подумал, что сейчас его узнают и арестуют; желая его спасти, я взял плотницкий топоре широким лезвием и пошел к нему, но до того, как я поравнялся с ним, у него в руках уже оказалась армейская фляжка с водой. К месту работы он возвращался медленно, на обмякших ногах.

— Этот полицейский меня наверняка узнал. Он ведь ходил на родительские собрания, я помню, у него маленький сын. Наверное, подумал: раз я здесь, значит, имею право здесь быть. Известный способ мышления людей, воспитанных в военном духе. Ну, есть фляга воды. Для скольких? Для восьми тысяч или только для наших? Может, надо дать кому-нибудь другому? Детям, например. Не знаю, чуда я не совершу.

В каких-нибудь ста метрах от нас находился табор под открытым небом, наиболее предприимчивые построили из пальто, одеял, рубашек, ветвей и проволоки примитивные шалаши. Мы видели только стариков и детей, молодые ушли на работу. Мы чувствовали на себе сотни взглядов, которые нас пронизывали, душили.

— Не могу смотреть, — сказал я. — Мерзость.

Именно. Мерзость. Достаточно унизить того другого человека, и ты будешь относиться к нему с отвращением, как к клопу. Это метод. Потом его легко будет убить. Так подготавливается убийство.