Личное дело. Рассказы - [21]

И, возможно, какая-то доля правды в его словах присутствовала. Вскоре он принялся делать пассы в сторону старшего пасынка, моего деда по матери, и, хотя его дружелюбные поползновения немедленно пресекались, он предпринимал все новые и новые попытки с характерным для него упорством. Долгие годы он стремился к примирению, сулил моему деду переписать завещание в его пользу, лишь бы тот согласился восстановить отношения, чтоб они могли хотя бы время от времени навещать друг друга (для тех мест расстояние в сорок миль считалось близким соседством) или даже принять участие в большой охоте по случаю именин. Дед был страстным любителем всякой охоты. Характер его был настолько далек от жестокосердия и злонамеренности, насколько это вообще возможно. Будучи воспитан либерально настроенными бенедиктинцами, которые держали единственную на юге приличную общеобразовательную школу, он с усердием перечитывал авторов XVIII века. Христианское великодушие сочеталось в нем с философской снисходительностью к недостаткам ближнего. Но память о тревогах и унижениях юности, о молодости, обескрыленной цинизмом несправедливой тяжбы, помешали ему простить отчима. Он так и не соблазнился перспективой грандиозной охоты, и X., до последнего надеявшийся на примирение, так и умер в своей усадьбе, оставив у изголовья неподписанный черновик завещания.

Состояние, приобретенное и приумноженное благодаря мудрому и внимательному ведению дел, отошло дальним родственникам, которые никогда с ним не встречались и даже носили другую фамилию.

Меж тем благословение всеобщего мира снизошло на Европу. Распрощавшись с гостеприимным родственником, «бесстрашным» австрийским офицером, пан Николас покинул Галицию. Даже не приближаясь к родным краям, где еще продолжался одиозный судебный процесс, он проследовал прямиком в Варшаву, где присоединился к армии Царства Польского, недавно образованного под скипетром Александра I, самодержца Всероссийского.

Это Царство было учреждено Венским конгрессом как дань памяти былой независимости и включало только центральные земли прежней Польши. Брат Александра I, великий князь Константин Павлович, наместник императора и главнокомандующий, вступил в морганатический брак с польской графиней, к которой испытывал свирепую привязанность. Со свойственными ему своенравием и необузданностью он распространял это чувство и на тех, кого величал «мои поляки». Землистый цвет татарского лица, свирепые маленькие глазки, Константин Павлович вышагивал, наклонившись вперед, сжав кулаки и бросая подозрительные взгляды из-под гигантской треуголки. Человек он был ограниченный, даже здравость его рассудка вызывала сомнения. Наследственные пороки сказались в нем не загадочными причудами, как у братьев (Александр был мистически либерален, Николай – мистически деспотичен), но приступами неукротимой ярости, которая, как правило, проявлялась в отвратительной жестокости на плацу. Это был отъявленный солдафон и большой любитель муштры. Он обращался с польской армией, как избалованный ребенок с любимой игрушкой, разве только не брал ее в кровать перед сном. Размер не позволял. Но играл с ней дни напролет, приходя в восторг от разнообразия красивых мундиров и наслаждаясь бесконечной муштрой. Эта мальчишеская страсть не к войне, а к военщине, принесла желаемый результат. К концу 1830 года польская армия по снаряжению, вооружению и боеспособности считалась первоклассной, по тогдашним меркам, тактической силой. Польские крестьяне (не крепостные) поступали на службу рядовыми, офицеры принадлежали в основном к мелкопоместному дворянству. Как бывший наполеоновский офицер, пан Николас без труда получил лейтенанта, но продвижение по службе в польской армии шло медленно, поскольку, будучи отдельным формированием, она не принимала участия в войнах Российской Империи – ни против Персии, ни против Турции. Ее первая кампания – против самой России – стала и последней. В 1831 году, на пороге Революции, пан Николас был уже старшим офицером. Незадолго до этого его назначили начальником ремонтной комиссии, расквартированной в южных провинциях за пределами Царства Польского, откуда пригоняли почти всех лошадей польской кавалерии. Впервые, с тех пор как он покинул дом в возрасте восемнадцати лет, чтобы получить боевое крещение в битве под Фридландом, пан Николас вдохнул воздух «заграницы» – родной для него воздух. Но жестокая судьба подстерегала его среди знакомых с юности мест. С первыми новостями о восстании в Варшаве вся ремонтная комиссия, офицерский состав, коновалы и сами кавалеристы были незамедлительно взяты под арест и переправлены всем скопом за Днепр, в ближайший российский город. Оттуда они были рассеяны по отдаленным уголкам империи. На этот раз бедный пан Николас проник в Россию много глубже, чем ему довелось во время наполеоновского вторжения, хотя и с гораздо меньшей охотой. Его выслали в Астрахань, где он пробыл три года. Он жил в городе, но ежедневно в полдень должен был докладывать о себе военному коменданту, который нередко задерживал его, чтобы выкурить по трубке и поболтать. Достоверно воссоздать такую беседу с паном Николасом было бы затруднительно. За его молчаливостью, вероятнее всего, скрывался с трудом сдерживаемый гнев, ведь комендант сообщал ему новости с фронта, а новости были известно какими – для поляков прескверными. Пан Николас принимал эти сообщения с внешним хладнокровием, что не мешало русскому проявлять горячее сочувствие к пленному. «Я сам солдат и понимаю ваши чувства. Вы, безусловно, желали бы находиться на поле боя. Ей-богу! Вы мне очень симпатичны. Если бы не присяга, я бы отпустил вас на свой страх и риск. Какая нам разница: одним больше, одним меньше».