Лицей 2020. Четвертый выпуск - [25]

Слава не отвечает, потому что леди в красном заводит свой танец.

Время разматывает вспять.

Рожь превращается в ржавчину, та кроет металл, запах крови облепляет платьем, оно — ярое пламя.

— Ты же с грехом не проживёшь, Слава. Ты для людей трудишься, а с таким грузом… нет, не проживёшь. Ты — кормилец, а не мститель.

Отец Сергий для неё «Лёша». Что знает Слава о Лёше? Да ничего, слухи, пустяки. Знакомый майор жёниной маман говорил: не рыпайся на эту парочку. Конечно, священник был за рулём, кто ещё? От него был выхлоп, от божьего представителя. Им закон побоку, у них право, а у нас лево.

У Лёши есть жена Рита.

У Славы нет жены Милы.

Какой во всём этом смысл?

Не отвлекайся, Славян. Вылезай из моего декольте и суку эту профессионально рассмотри.

Ухоженная Рита, прошаренная баба из мира Рынка. Она ещё зубы заговаривает, позу держит, а Слава в ней находит сплошь дефекты. Тусклую корку переменчивой твёрдости: здесь не гнётся, а тут даёт слабину, угрожая грыжей. Трещины, разрывы мякиша, вздутость — это от страха, брожение совести. Внутри себя она не просто беспокойна, она брыкается, извивается, порядком изношена. На привычной воле тянет: тогда откупились, отобьёмся сейчас, а вечером празднуем и — по новой. Её подновляют курорты, салоны и врачи, но это всё наносное; улучшители.

Рита уже поломана, потому что убила. Теперь томится на малом огне, доходит, готова пойти в утиль.

Что ж такое.

На язык лишь триады слов и лезут.

Такой брак, известное дело, отправляют на переделку, говорит Мила, в хрустящие палочки или в сухари.

— Лучше в сухари, — говорит Слава.

Снимает с шеи Риты золотой крест. Убирает в карман.

Подносит хлеб к искусанным устам, Рита послушно открывает рот: надо не рыпаться, а делать как просит, он же сумасшедший. Но, может, и одумается… её уже ищут, тянуть время…

Рита жуёт и проглатывает.

Затем открывает рот.

Она кричит, и из глотки своей, как из зёва духовки, обдаёт столовую ароматом пекущегося бородинского. Горло светится изнутри шмелиным брюшком. Рита вибрирует, гудит раскалённой трубой. Слышны ноты ржаного теста, рвущаяся в утробе картечь кориандра, кислый привкус закваски. Рита ревёт, глаза выдавливает на скулы и пропекает, губы — устье вулкана, она ревёт и ревёт, заземляя, понижая тон, и сильнее плавится тело, оплывает, пригорает, прикипая к стулу, так что деревянная спинка вдаётся дыбой в отслаивающееся мясо спины, жир ягодиц мутной жёлтой жижей стекает по ножкам, от горящих стоп её занимаются половицы.

Огонь скачет по полу, с разбегу на стены и лижет.

Огонь закручивается вихрем под потолок.

Слава выходит наружу.

— Набери его.

— Вот, держи.

— Алло. Это я. Помнишь меня?.. Где ты сбил мою жену — помнишь?.. Мне повторить, Лёша? Здесь есть кафе на трассе, с красной крышей… Найдёшь, оно уже горит. Твоя внутри. Ждём.

— Слушай, у батюшки, может, пушка есть.

— Ага.

— Возьмёшь мою, Слав?

— Незачем… Видишь доски от забора? Оторви и по две слева-справа брось на крыльцо. Поперёк ступеней, типа как трамплин.

— На крыльцо?

— На крыльцо. Оно низкое, по-моему, так и просится.

Жора суетится, исполняет, его манит последний кусок хлеба, только запах опаснее, это другой хлеб. Доски он вырывает, матерится, дерево необработанное, так и режется.

Слава оборачивается к горящему дому.

— Я всё правильно ему передал? Рита? Ведь ты хочешь, чтобы он приехал?

«Дон Хосе» будто кивает, роняя вывеску на козырёк крыльца. Крыша трещит и медленно проседает внутрь.

Она тут, ждёт своего. Знаешь, Славян, больно резво ты с ними, не находишь?

— Они с тобой ещё быстрее.

Тоже верно… Смотрю на крыльцо, знаешь, такой ты пандус для батюшки выдумал.

Кто-то из шиномонтажа бежит к горящему «Дону», чешет в башке, уходит. Автобус проезжает, окна нараспашку, за стеклом докучливые лица томятся. Пружинит почва под ногами, трава желтеет. Вот и пенёк удобный; в машину к Жоре Слава не хочет.

Присаживается.

Достаёт коробок спичек и сигарету. Оглядывается на кенотаф: блестит. Близко. Взвешивает на ладони крестик Хлыстуновой и представляет, как священник мчится через город.

Отец Сергий поседел вмиг — здоровенный лунь. Не пропускает пешеходов; не тормозит на перекрёстках. Он врубается в поток на эстакаде, словно в припадке. Протискиваясь скорее сквозь ряды машин, скрежещет боком по ограждению. Искры секут, и люди на пешеходной зоне шарахаются к балюстраде.

Ещё сигарета.

Двести лошадей упорно тащат сминаемый кузов к выезду.

Отец Сергий вываливается из устья развязки в круговое движение, нарушая строй. Резко берёт влево, еле справляется с управлением. Он шепчет «Отче наш», а резина оставляет жжёный след прописной завитушкой. Он повторяет в исступлении имя супруги. Крест сбивается за шею и натягивает цепь удавкой — поперёк кадыка. Машина чудом не переворачивается.

Ещё сигарета.

Сирена — и ближний патруль стартует, преследует, орёт в мегафон.

Может быть, они его догонят. Если не перехватят на набережной, то на трассе он оторвётся.

Посмотрим…

А вот и батюшка.

Выскакивает из того самого джипа, вон те вмятины на передке… Подбегает к кафе. Полыхает так люто, что священника отбрасывает, опаляет бороду. Одной рукой он закрывает растёкшееся лицо, другой шарит в воздухе, словно стараясь нащупать невидимые двери. Из окон «Дона» чадит горький дым — плавится пластиковая отделка. Отец Сергий затравленным зверем бежит за угол, кругом, кругом. Ищет запасный выход. Поскользнувшись, валится на забор и ломает пару досок. Тут же вскакивает, несётся дальше по часовой стрелке.