Лицедеи - [69]

У Сильвии было уже девять учеников. Она разбила их на группы — по трое в каждой — и давала два урока днем и один вечером, поэтому Гарри часто приходилось самому разогревать себе обед, пока Сильвия вела занятия в гостиной, а иногда, приходя домой, он заставал ее в кухне, где она уже кончала обедать, уткнувшись в книгу, подпертую вазой с фруктами. Их вполне устраивала такая жизнь — устраивали свобода и близость, согретые общностью домашнего очага. Но в привязанности Сильвии к Гарри многое определялось сознательно принятым решением, практическими соображениями, диктовалось чувством долга, как некогда этим же чувством диктовалось ее стремление разделить год пополам. У Гарри все было по-другому: она вошла в его жизнь так же естественно и просто, как Гарри — в жизнь страны, где родился; Сильвия восхищалась Гарри, завидовала ему, но ничего не могла с собой поделать.

Сильвия никогда не участвовала в выборах, но на этот раз ей пришлось зарегистрироваться и явиться на избирательный пункт. В тот день, сгибаясь под порывами западного ветра, она шла по улице и думала, много ли таких же невежд, как она, в этой стране, где все обязаны участвовать в выборах. Заполняя избирательные бюллетени в соответствии с указаниями в листовке лейбористов, которую дал ей Гарри, она вспомнила, как часто Молли добродетельно восклицала, что всегда голосует, как ей велит муж. Сильвия злилась, что вынуждена проявлять такую же покорность, и больше всего ей хотелось просто сложить наполовину заполненные бюллетени и бросить их в урну.

Приговор Молли в чем-то облегчил жизнь Сильвии, и все-таки она не могла смириться с тем, что мать даже видеть ее не хочет, и постоянно жаловалась Стюарту. Обида оказалась сильнее, чем она думала. Сильвия предпочла бы поддерживать с Молли хоть какие-то отношения, терпеть ее нелепые выходки, ее вздорные придирки, лишь бы сохранить надежду на возвращение прежней близости, пусть даже на миг. Мысленно она ни на минуту не разлучалась с Молли, снова и снова перебирала все обстоятельства ее жизни с Кеном и становилась в тупик, вспоминая о ее внезапной привязанности к Гаю. Сильвия расспрашивала Стюарта, но он отделывался ничего не значащими словами. Она стояла на своем с таким упорством, будто, неотступно думая о матери и расспрашивая о ней, могла заставить Молли изменить решение.

Совершенно неожиданно после поражения лейбористов к Сильвии обратилось больше учеников, чем она могла принять, и, к своему великому изумлению, она узнала, что все они хотят эмигрировать.

— Неужели вы думаете, что политические деятели Италии честнее и благороднее австралийских? — спрашивала она.

Ответ одной из женщин показался ей вполне убедительным:

— Конечно, нет, но в Италии мне это будет безразлично. Там меня это не касается. Я не могу оставаться в Австралии и не интересоваться австралийскими делами, а жить здесь и принимать участие в том, что делается, слишком больно.

Сильвия не верила самой себе и все-таки постепенно начала понимать, что у нее есть что-то общее с этими несговорчивыми сиднейскими патриотами. Несмотря ни на что, она чувствовала себя дочерью этого города, как, несмотря ни на что, чувствовала себя дочерью Молли. Разве мог задеть ее до глубины души поступок какого-нибудь толстого лживого римлянина, разве стала бы она горевать о судьбе чьей-то чужой матери, если речь и впрямь не шла о трагедии? Сильвия долго прятала и душила в себе желание считать людей своей страны лучше других, считать свою мать мудрой, зрелой женщиной, но ей это так и не удалось.

Молли могла бы научить Сильвию одолевать тоску. Юридические формальности требовали времени, и когда Молли заявила, что возьмет деньги в банке под залог своих будущих доходов, Кен предложил одолжить Молли пятьсот долларов под те же проценты, какие выплачивала ему строительная компания, хранившая его сбережения. Кейт Бертеншоу подготовил соответствующий документ, на чем крикливо настаивали Кен и Молли, и таким образом Молли получила возможность играть на скачках, а Кен уже не считался неумолимым тираном.

В субботу, в день выборов, как только Кен ушел в бар, Молли отправилась на ипподром. По дороге она зашла на избирательный участок. Молли что-то небрежно нацарапала на бюллетенях (как поступала всю жизнь на всех выборах), аккуратно сложила их и с почтительным видом опустила в массивную, запертую на замок и тщательно охраняемую урну.

В такси Молли села рядом с шофером, она то и дело поправляла шарфик, шляпку, теребила новые бусы и рассказывала, как ей везет на скачках.

— Знаете, по-моему, в чем тут дело? Только не смейтесь.

— Не буду, — сказал шофер.

— Я недавно овдовела, и мне все кажется, будто удача перешла ко мне от мужа, а уж ему везло так везло, было такое времечко, и я все думаю, что он сам отдал мне свою удачу.

— Как же он ухитрился это сделать? — спросил шофер.

— В нашем мире происходит многое, чего мы не понимаем.

— Что правда, то правда.

— Мой муж твердит, что все это глупости, но прежде-то я всегда была из невезучих.

— Вы вроде сказали, что овдовели.

— Я снова вышла замуж.

Шофер искоса взглянул на Молли.