Лица и сюжеты русской мысли - [98]

Правда, есть еще два кандидата. Один из них – крупный ученый. Но он интеллектуалист, его притягивает Число, обеспечивающее объективность знанию. Другой – любитель дворянско-художественной культуры России. Но он не создан для земных странствий – для леса, лыжных походов и восторгов на макушках снежных вершин. Оба они – книжники, но люди непишущие. А Георгий Гачев – писательская душа, словесник, любящий, конечно, и читануть что-нибудь умное, интересное, но так, чтобы прочувствовать, восхититься и проме-дитировать за машинкой то, что его задело за живое. Но не столько книги, сколько опыт прямого жизнепроживания больше побуждает его мыслящее слово. А этот опыт широк, и именно этим он близок мне.

И еще: я вдруг цельно и просто почувствовал, что же такое жизнь человека. Популярный в свое время Леонид Андреев написал пьесу «Жизнь человека». Идея такого сюжета обожгла меня, когда я узнал о гибели Георгия. Что я имею в виду? Георгия Гачева я знал близко, в чем-то ближе, чем своих родственников. В походах и в иных неформальных оказиях общения узнаешь человека поглубже, чем встречаясь в коридорах работы или на днях рождения. В результате мы приросли друг к другу настолько многими поверхностями, а значит, и глубинами, что после его смерти всплыло само собой целое – жизнь человека. Всплыло как готовое прорасти зерно сюжета – зерно возможного слова. Земная жизнь Георгия Гачева вдруг предстала как единое живое целое – от одинокого мальчика в культурной семье через экзистенциального искателя истины до обретения мудрости в старые годы.

11 мая 2008 г.

Наука Эвальда Ильенкова и Михаила Лифшица была гегелевской. Георгий в 50-е гг. был ею серьезно увлечен. Вместе с ней к нему пришел и эстетический, коммунистически окрашенный утопизм, унаследованный от отца. Весь этот культурно-мыслительный пласт входил в менталитет молодого Гачева. Но с годами и новым опытом этот пласт, подобно зимнему льду, истаивал и преображался. Гегелевская школа учила, что сильный дух одолевает раздирающие нас противоречия, самые кричащие несходимости нашей жизни. Школа Гегеля учила также, что ничто великое не делается без страсти, могучей и всецело захватывающей. И Георгий усвоил эти уроки: дух примирения крайностей и трудного синтеза, а также цельность и сила страсти стали его духовным богатством. А затем всепримиряющей и всепросветляющей стихией стало для него его жизнемыслие как живое слово.

Он раздваивается между амплуа философствующего созерцателя идей и органически близкой ему ролью писателя-словолюба: «Чем занять себя? – вопрошает он. – Предметами или Идеями?» И решает: идеи – «майя и блеф и ловушка… Нет, цветочек описать, впечатленьице от музыки, человека, от конкретного – вот что безошибочно ценно, не майя…»[426]. Розановская порода. Узнается она и по гачевской любви к уменьшительным формам существительных, но, главное, по любви к конкретному (Розанов: «книга оспорима, а вот лицо – нет»).

Так решает поздний Гачев. Но шел он к этим решениям с молодых лет. Ильенковско-лифшицевское гегельянство, снабженное прививкой марксизма, вскоре поглощается мощным напором экзистенциальной жажды жизни. Если люди вокруг меня, мои сверстники в те далекие годы тянулись к книгам, культуре – ведь наше детство и юношеские годы были, как правило, культурно скудными, – то не так было у Георгия. Культурная атмосфера, литература и музыка – привычные домашние условия его самых ранних лет. А поэтому, по «закону баланса», как он иногда говорил, он тянется к полноте жизни, к переживанию, к испытанию и личному поступку, чеканящему своеобразие лица и характера. Одним словом, его манит экзистирование в сотворении себя самого как уникального существа – я, Георгий Гачев. Есть тут, наверное, и понятный эгоцентризм, сосредоточенность на себе – на своем имени, происхождении, призвании, судьбе… Георгий легко чувствует себя демиургом – то, что неотступно стоит перед его сознанием, то и есть. Вот отвернусь, мол, от какого-то неприятного мне предмета, забуду его – и он исчезнет. Своего рода «солипсизм» творческого человека? Быть может, и так. Где-то и «нарциссизм», который Георгий знает за собой и корни которого – в далеких детских годах (единственный ребенок в семье). Многопишущий – а Георгий знает, что его «принцип – количество»[427], видимо, не может быть другим.

Итак, не к книгам как вожделенным носителям недоданной культуры рвется Георгий Гачев, а к тому, чтобы быть, сбыться, состояться в полноте жизнемыслепроживания. Экзистенциальною жаждою томим, он выкидывает коленца и пируэты в самой своей жизни, радикально меняя ее. Пусть и на время. Но вся жизнь его строится им как овладение ритмом уместной перемены, в которой для него – ключ к плодотворному существованию, то есть, по Пастернаку и на самом деле, к культуре как творчески насыщенному бытию.

Экзистенциальный непоседа, с годами он начинает все больше и больше ценить, напротив, оседлость – свой дом, семью, родных и близких и конечно же вольное писательство под Ларисиной березой возле крылечка, куда часиков эдак в восемь утра выносилась пишущая машинка, ставилась на невысокий деревянный столик, пододвигалась табуретка – и пошла писать губерния!