Liberty - [11]

Ребенок сидел у подножия Везувия, открытые глаза ребенка не опознавали цвет магмы, летели птицы и их песни порождали смех. Странными казались птицы, умеющие летать. Восемнадцатого ноября закончилась лекарственная вода. Разобран, как игрушечный домик, расклеен на холодных столбах, расколот на части несоединимые. Сегодня каждый ощутит, как неведомая субстанция с моими чертами лица ворвется в сознание каждого, и принесет ощущение очищения, исчезнув навсегда. Улыбкой встретят избрание мной новой религии неверные, любой звук моей молитвы обязан заставить не умирать цветы, сделает оргазм бесконечным от любого движения любящих людей, и все, что кто-то кому-то не сказал, должно обрести крохотное всеобъемлющее сердце.

И это были даже не звуки крыльев, не птицами были обладатели сверкающих на солнце перьев, ими не могли быть также люди, которые однажды могли нарастить перья и сжиться с ними, совершая изредка безобидные недолгие полеты, и не полетами были те движения, наполнявшие пространство искрометными неподражаемыми звуками. Лишь при определении далеких импульсов чьих-то радостных свиданий и отчаянных стремлений освободиться от нелюбви, тот, кто слышал звуки, слегка похожие на звуки крыльев, осознавал свое полное право соединяться с сердцами ветреных юношей и девушек, заброшенных ветром в мир иллюзий. И не в птиц превращались их крики, зовущие неведомое и неосознанное, стихию, которая не может быть живой и тучей комаров несущей малярию, либо шквалом телефонных звонков, раздражающим даже глухих стариков, телом ощущающих неуемную вибрацию материй. Чем-то иным становился их зов, тяжкий.

Снова словно изнутри.

При странных обстоятельствах оказались там, где были не за чем, и стартовали из ниоткуда. Мы взялись за воображаемые руки, и преодолели миллионы вспышек и отзвуков. Место, где мы договорились встретиться, постоянно изменяло широту и долготу, подобно солнцу, меняющему желания и программу телепередач. Все сели в один и тот же поезд, а потом сошли по трапу одного из самолетов в толерантность необъяснимого ощущения свободы.

Живой в последствии ее увидеть мне не удалось, все, кто что-то мне мог о ней рассказать, всегда произносили разные имена, представляя ее. Я не запомнил ни одного из них, лишь их звучание тешило слух. Почему-то любой рассказчик подчеркивал некие детали в ее одежде, но никто более ни разу не упоминал в своих рассказах то, что она не расставалась с джинсовой сумочкой, в которой покоилась периодически тревожимая ею книга с желтыми страницами. Как будто ее не было, и она не прятала мой образ в ней, равно как и свою историю, которой не суждено было быть.

Олег Малахов

21.11.2001