Лгунья - [55]

Чем больше Нелли думала о Гастоне и Реджинальде, тем меньше ей хотелось очиститься перед ними путем правдивого признания. Гастон наверняка простил бы ее, напиши она ему покаянное письмо. Но она скорее дала бы четвертовать себя, нежели рассказать ему всю правду; даже нынешняя ужасная атмосфера неуверенности была для нее легче полной ясности. И Реджинальд, вероятно, простил бы, признайся она разом и в своей любви и в своем обмане. Но гордость, довлеющая над ее слабостью, не позволяла уступить этому искушению. Нелли предпочла бы старинную пытку, где огонь — единственный вершитель правосудия и где она могла даже в тисках раскаленных клещей твердить, что говорила Реджинальду чистую правду о своем браке с престарелым вельможей, о своем замке в Об, о богатстве и непорочности. Она охотно отдала бы себя в руки палача, взошла на костер и сгорела заживо, чтобы потрясти судей своими страданиями, своей стойкостью и заставить их отказаться от обвинений. Нет, она никогда не признает себя лгуньей. Даже если сам Реджинальд явится и спросит ее, лгала ли она, ответ, вопреки всякой очевидности, будет отрицательным. Лучше потерять все, чем оказаться неправой. Ее честь требовала отрицания собственного явного обмана, хотя бы и ценою несчастья. Пусть он приходит! Пусть приходит! Она снова и снова будет твердить ему, что до их встречи оставалась непорочной. Впрочем, пытки она и впрямь не избежала. Душевная мука не оставляла ее ни на минуту, особенно усиливаясь к ночи. Странно, что это не происходило в те часы, когда Нелли обычно встречалась с Реджинальдом, — оно было бы понятнее и легче переносимо. Но нет, именно к этому часу все в Нелли притуплялось и немело; накал ее терзаний вдруг почему-то ослабевал, словно жажда любви и страданий требовала короткой передышки. Часы, на которые выпали самые сильные муки, подобны местам, где слишком много танцевали, слишком часто прогуливались, — туда не хочется возвращаться. Быть может, когда-нибудь эти прекрасные послеполуденные мгновения снова наполнятся былым счастьем, но пока на это надеяться не приходилось. Пока от них веяло ледяным холодом суровых предвечерних гор.

Дни внезапно растянулись до бесконечности; Нелли заполняла их, как заполняют щебнем выбоины на дороге, всяческими малоинтересными занятиями — бассейном, кино, уроками испанского языка. С тех пор, как ей минуло двенадцать лет, у нее никак не находилось времени заняться испанским. Теперь его было в избытке. Впрочем, преподаватель не обманывался на ее счет: ему казалось весьма подозрительным, что Нелли, в ее возрасте, никогда не спешит закончить урок, даже после изучения глаголов «ser» и «estar», что она ни разу не отменила занятий. Но зато все остальные дневные часы — те, которые почти не имели отношения к Реджинальду, — звали, желали его так же неистово, как звали и желали его нынешние мысли и чувства, переполняющие душу Нелли, хотя Реджинальд о них знать не знал. Отчего, например, утро годовщины битвы на Марне, полдень праздника Перемирия, удовольствие, с которым Нелли заказывала себе туфли, во весь голос призывали Реджинальда? О, не из-за войны, не из-за мира, не из болезненного стремления иметь пятьдесят пар обуви; и все-таки отсутствие Реджинальда в эти часы нестерпимо жгло ее сердце. Утро и ночь, разделенные невидимой пропастью его отсутствия, горели, как открытые раны; в каждом сне она просыпалась от ужасной реальности, за каждым испуганным пробуждением стоял тяжкий, навязчивый сон. Сомнений не оставалось: единственно возможным способом существования была жизнь между грезой и явью, была жизнь с Реджинальдом. Но где же, где отыскать его? В какой стране, в каких краях имеют хождение взгляды, мысли, фантазии, которые позволили бы ей вновь сблизиться с ним? Что ж, отомстить было проще простого: доказав Реджинальду, Что он ошибся, доказав, что ему не лгали, иными словами, встретившись с ним не раньше, чем она станет женщиной, в какую он верил, — богатой, почитаемой супругой знатного и влиятельного человека, замужней и, одновременно, непорочной; когда она станет женою Фонтранжа.

Вот о чем Нелли теперь думала по ночам. Она пыталась разобраться в себе самой, в своем замысле; понять, не ищет ли в союзе с Фонтранжем личных выгод. Брак с ним можно было назвать благородным поступком только в одном случае, — если он состоится ради Реджинальда. Нелли боялась обнаружить, что это не совсем так, что в ее жизни осталось место и для третьего состояния. Она говорила себе, что если попросит совета у матери, самой бессердечной интриганки на свете, та будет горячо ратовать за этот брак, и тогда он, неизбежно сделав сию даму тещей Фонтранжа, впрямь обернется отвратительной комедией. Строила бы Нелли свои планы с таким воодушевлением, будь на месте Фонтранжа старый, дряхлый, разоренный князь Демодов, которому только и оставалось, что исправлять чужие судьбы, или пожилой, безобразный банкир Моиз, которому она явно нравилась? Вокруг было полно знатных стариков, готовых взять ее в жены. Но она этого не хотела. Ей казалось, что с ними она продолжала бы жить в той же, прежней действительности; и только рядом с Фонтранжем ее существование обретало все обаяние легенды. Если она добровольно или силой не увлечет Реджинальда в заколдованное царство, где воображаемая правда всегда одерживает верх над реальной, то ее план заранее обречен на поражение.