Лгунья - [45]

Они сели за стол. И чай, тосты, масло, живой сахар быстро взяли верх над своими городскими завистниками. Нелли болтала, потом разделась, легла в постель. Все, от чего Реджинальд ждал подтверждения или отрицания — ее жесты, ее вздохи, ее одежда, — приносило ему лишь умиротворение и доверие. А зрелище девчонки, несущей телеграмму, и испуганной, почти вульгарной Нелли теперь бледнело и оборачивалось ложью. Он лег рядом с нею в постель, но и здесь тайный соглядатай внутри него потерпел фиаско: все низкое, непристойное, чего мужчина мог потребовать от женщины, Нелли возвращала Реджинальду чистым и облагороженным. Закатное солнце горело в окнах; где-то далеко, на улице, гудели машины, ветерок теребил занавески. Реджинальда ни на миг не покидало ощущение возвышенности творящегося действа. Да, он явственно ощущал это. Что бы ему не вставать, не выходить, провести остаток жизни в этой комнате ради таких вот часов, лишь бы они были высшей правдой! Вот теперь Нелли заснула. Скоро придется разбудить ее, — время позднее. Реджинальд испугался. Ему стало жаль Нелли, чье внезапное пробуждение грозило стать пробуждением сомнамбулы. Если он слишком резко разбудит ее, она может выкрикнуть другое имя, потребовать другую одежду. И он тряхнул ее за плечо. Так трясут человека, который опаздывает на поезд, кому принесли срочную депешу.

Но его волнение ничуть не затронуло Нелли. Она проснулась точно так же, как обычно. Она ни в чем не ошиблась. Не перепутала под руками Реджинальда, стиснувшими ей запястья, как в конце поединка по борьбе, свои страхи — с радостью, свою привлекательность маленькой парижаночки — с высокой красотою женщины. Сквозь еще сомкнутые веки она видела все — и огненный закат, и жизнь, принадлежащую влюбленным, и своего Реджинальда, вставшего перед нею на колени, словно перед разверстой могилой; ей представилось, что он вот так же скоро будет стоять на коленях перед ее собственным гробом… А как ее зовут? Вправду ли ее имя — Нелли? Она улыбнулась и вновь погрузилась в сон. Реджинальд, с влажными от умиления глазами, преклонив колено подобно ангелу с картины «Страшный суд», которому предстоит возвестить женщине, почитающей себя невинной, что она навеки проклята, созерцал и ждал; вся ложь, почудилось ему, разом перешла на его сторону.

И расставание тоже прошло, как всегда. С одной лишь поправкой: Нелли попросила подвезти ее к площади Согласия. И вновь Реджинальд вышел из машины и последовал за ней. Ему нужно было увидеть, во что она превратится. Быть может, она становится вульгарной и приниженной лишь оттого, что возвращается в свое, особое окружение? Быть может, она надевает маску обыденности только по вине личных или домашних забот? Быть может, в любом другом месте, — например, вот в этом, где все дышит роскошью и величием, или там, ближе к Сене и Лувру, или в садах Тюильри, — она остается самою собой? Увы, на эти вопросы ему пришлось ответить отрицательно. На площади, где Людовик XVI вновь обрел свое королевское достоинство, простив народу свежие исторические события и следы пуль на стенах отеля Крийон, Реджинальд увидел, как прежняя Нелли сменила свою царственную поступь на быструю и жесткую походку; ее лицо было скрыто от него, но он угадывал выражение по волосам, которые тоже казались теперь упрямо-непокорными, — оно сделалось сухим и недобрым. И заботы сразу обрели практический смысл: сейчас Нелли останавливалась не только перед теми витринами, что привлекают возвышенные натуры. Да и красота ее пошла на убыль. Правда, не настолько, чтобы какой-то прохожий не заговорил с нею. Она тут же поставила его на место. Женщины с возвышенной душой не дают себе труда ставить на место невоспитанных нахалов, они просто отстраняют их — улыбкой, взглядом, молчанием. Нелли же осадила мужчину умело и решительно, как женщина, привыкшая ставить мужчин на место.

Реджинальду пришло в голову внезапно подойти к Нелли, чтобы проверить, способно ли его присутствие прямо посреди этой улицы вернуть ей то, что так безжалостно покинуло ее. Он догнал ее. Сейчас она наверняка сгорит со стыда, застигнутая врасплох, разоблаченная им в самом средоточии той жизни, что явно была ее обычным существованием. Он тронул Нелли за плечо. Но среди всех касаний руки, во всем Париже и во всем мире, Нелли различила и узнала руку своего друга, и обернула к нему лицо их послеполуденных часов, и вмиг засияла прежней красотой, и обрела прежнее величавое спокойствие. Реджинальд взял ее под руку и остановил под каким-то благовидным предлогом; и опять все в их разговоре было чисто и правдиво, все было замечательно. Прохожие замедляли шаг, чтобы полюбоваться этой внезапно образовавшейся парой. Наконец Реджинальд попрощался…

Итак, это правда! Боже, какой грустный конец! Значит, все величие Нелли исходило только от него. Нелли становилась подлинной Нелли лишь рядом с Реджинальдом, для Реджинальда. При мысли о том, что он порождал в другом человеке возвышенные чувства, особую красоту, Реджинальда охватило глубокое разочарование. Это открытие привело его к размышлениям о себе самом. Если все благоволение мира, вот уже пять месяцев дарившее ему новую жизнь, если это познание любви, женщины объяснялось всего лишь взрывом чувств с его стороны, всего лишь какой-то магической властью над одним обыкновенным, скромным существом, значит, он обманут; значит, этот чудесный союз двух равных созданий — уже не триумф молодости, юной непосредственности и силы, а начало старости, жалкая комбинация из сорока лет и жизненной умудренности, двадцати лет и любовного легкомыслия, которая и образовала — но только как химеру, на манер Фауста с Маргаритой, — сию идеальную пару. Слезы закипели у него на глазах. Он совсем не хотел давать. Он хотел только получать. Можно ли испытать большее отчаяние, чем отчаяние человека, думавшего, будто он должник, а оказавшегося благодетелем?!