Лгунья - [29]

Дальше дело пошло немного лучше: они пусть и неуклюже, неуверенно, как бы случайно, не говоря ни слова, затаив дыхание, одеревеневшими от страха руками, – но попробовали обниматься и ласкаться. Она – это было незабываемо – коснулась рукой его бедра, а он – дрожащими пальцами – пробежался по ее груди. Но так страстно, как в первый раз, они больше не целовались. Возможно, Нофар и Лави истратили на первый поцелуй всю смелость и на новые поцелуи ее уже не осталось. Время шло; каждый день начинался с «может, сегодня», а кончался «может быть, завтра»; их надежды напоминали булочки, которые на рассвете – горячими и румяными – завозят в магазин, а вечером – засохшими и зачерствевшими – выбрасывают. Во внутреннем дворе назревал кризис. Носки, которые в вечер первого поцелуя поливали их дождем, давно высохли и в один прекрасный день исчезли: как их повесили – так и сняли. С балкона протянулась уверенная рука и сорвала их с веревки один за другим. Лави и Нофар смотрели на это снизу и стыдились. В квартире наверху жизнь шла своим чередом, а их неуклюжие отношения застыли на мертвой точке.

Это, впрочем, не означало, что Нофар не хотела целоваться с Лави. Наоборот, она мечтала об этом так самозабвенно, что даже незнакомый человек покраснел бы, взгляни он на Нофар, когда ее мысли были заняты Лави. Да и Лави не думал ни о чем другом; его губы постоянно пытались воспроизвести тот первый поцелуй. Когда он не целовал Нофар в своих воспоминаниях, то целовал ее в мечтах, воображая все возможные поцелуи, будущие, а поскольку возможных будущих поцелуев было очень много, то, по сути, ничем, кроме как целоваться с Нофар, Лави не занимался вообще. Целовал подушку на кровати (чем обычно занимаются только начинающие), ручку на уроке английского, бутерброд по дороге домой, жевательную резинку… По сути, все, чего касались его губы, немедленно приобретало вкус Нофар.

Однажды вечером уличным кошкам стало их жалко, и они – с воем и мяуканьем – устроили для парочки показательное выступление: вот, мол, как это делается. Но при виде совокупляющихся животных Нофар и Лави смутились еще больше. «Идиот! – подумал он. – Может, сделаешь уже что-нибудь?!» «Дебилка! – подумала она. – Сидишь тут как дура последняя!» И если поначалу они ругали себя сами, то сейчас им казалось, что над ними смеются все вокруг, включая мокрое белье. Его снова вывесили на просушку, и на головы Нофар и Лави капали безмолвные серые капли. Женские трусы привели Лави в ужас; они напоминали гигантский, застилающий солнце кружевной парус; но когда он все же оторвал от них глаза, то увидел, что Нофар придвинулась совсем близко. Они почти касались друг друга носами, Лави чувствовал дыхание Нофар, слышал, как шуршат ее ресницы… «Ну, давайте уже, наконец», – уговаривали кошачьи усы. «Ну, давайте уже, наконец», – умоляло белье на веревке. И тут тишину двора прорезала до отвращения веселая мелодия телефонного звонка.

Звонила продюсерша из утренней новостной передачи. Она спрашивала, не хочет ли Нофар завтра дать интервью. «На телестудию, – услышал Лави голос продюсерши, – вас отвезет такси, на котором вместе с вами поедет один знаменитый актер». И мысль о том, что Нофар будет ехать в этом такси – где наверняка про него забудет, где красивый актер обязательно подсядет к ней на заднее сиденье и где их коленки будут соприкасаться, – развязала Лави язык. Он напомнил Нофар, что она у него в руках и что он знает ее секрет. А стоило ему упомянуть про секрет – и им уже ничего не оставалось, кроме как обняться и поцеловаться.

У всех обитателей внутреннего двора – двух кошек, белья на веревке, тощего паренька и робкой девушки – вырвался коллективный вздох облегчения.

17

Две радиопередачи, статья с цветными фотографиями в пятничном приложении к газете, шестиминутное интервью на красном диване в ночной студии… В знак сочувствия и соучастия все обращались к «девушке, осмелившейся закричать» с почтительным наклоном головы. Телезрители прилипали к миленькому личику на экране, как целлофановая обертка липнет к арбузным ломтям на прилавках магазинов. Все говорили, что она очень смелая девочка; соседи по району стали с ней здороваться; продавщица в продовольственном сказала, что ею гордится; а ее имя – без ее ведома – было упомянуто на совещании в одной компании, производящей нижнее белье. «Может, сделаем ее новым „лицом“ фирмы? Это несомненно встретит положительный отклик у покупателей. Сила духа, свежесть юности, „не стесняйся своего тела“…» В итоге директор выбрал альтернативное предложение – актрису, только что вернувшуюся со съемок за границей. Нофар не расстроилась: она ведь даже не знала, что ее кандидатура рассматривалась. Да и вообще ее жизнь вращалась вокруг района, где она жила, и школы, в которой она училась.

После того как Шир дала ей отставку, Нофар – чтобы не стоять на школьном дворе в постыдном одиночестве – старалась прибегать в школу к самому звонку, а на переменах утыкалась в мобильник и делала вид, что очень занята. Но теперь школа стала сплошным удовольствием. Все подходили поздороваться («Я видела тебя по телевизору» – «Моя мама говорит, что ты настоящая героиня» – «Расскажи про телестудию. Ты видела там знаменитостей?»), а она – немного ошарашенная таким вниманием, слегка краснея и задыхаясь от волнения – говорила, что да, видела. И рассказывала, как беседовала с ведущим новостей (после интервью он догнал Нофар в коридоре и купил ей кока-колу в студийном буфете). И как к ним подходили актеры из передачи, которую все смотрят в пятницу вечером, и из других передач. И как она думала, что они высокомерные, а они на самом деле очень даже милые. Ребята слушали ее, словно завороженные, с округлившимися глазами, и, когда они спрашивали: «А такой-то – какой он в жизни?» – она уверенно говорила: «Этот – толще, чем на экране, этот – более худой, этот – еще красивее, этот – страшненький». Главное тут было не брякнуть того, чего не говорила вчера, и запомнить, что говорит сейчас, чтобы завтра сказать то же самое.