Лгунья - [28]

* * *

А почему, собственно, никто не празднует первую ложь? С каким пиететом люди относятся к сказанному ребенком первому слову, к своему «первый раз в первый класс», к первому поцелую! Каждое такое событие подобно водружению флага на незнакомом материке: вот, сюда я тоже добрался! Но первую ложь – не празднуют. А ведь этот момент вполне можно зафиксировать – момент, когда девочка или мальчик впервые решают предпочесть выдумку правде.

Нофар, например, это впервые пришло в голову, когда она ехала домой после занятий в балетном кружке. В кружке занимались еще три девочки с ее улицы, и, естественно, они возвращались домой вместе. По идее, проживание на одной улице должно было их сдружить, и девочки действительно сдружились. Однако не все: только три. И хотя по всем законам арифметики подружек могло быть четверо, на практике все расчеты Нофар давали неизменный результат: их трое, а она – одна. И наверное, для того, чтобы хоть как-то это неравенство исправить, Нофар прибавила к себе несуществующую единицу по имени Йони.

Нет, сам по себе этот Йони очень даже существовал. Это был вполне реальный мальчик, сын маминой подруги, с которым Нофар виделась раза два или три. Мама с подругой оживленно щебетали за чашкой кофе, а Нофар и Йони пили кока-колу и пытались вести неловкую беседу. В их скучных встречах не было и намека на то, что Нофар наплела потом своим подружкам во дворе. Некоторые черты Йони (веснушки, курносый нос, горячую любовь к «Подземельям и драконам») она почерпнула из реальности, но остальное, за неимением лучшего, выдумала.

И вот наступил тот вечер. Нофар сидела спереди, возле мамы, а сзади с рюкзаками на коленях устроились три другие девочки. Балетные купальники торчали из пастей их рюкзаков, как розовые языки. Мама спросила, как прошел урок, и они ответили, что здорово, и тут в машине вдруг воцарилось странное молчание. Первой заговорила Нета. С приторной улыбочкой она стала расспрашивать Нофар про Йони: как давно они дружат? чем занимаются, когда встречаются? – и Нофар почувствовала, как язык у нее прирастает к гортани. Час назад, во дворе, она ответила бы Нете без труда, но сейчас, при маме… Нофар залилась краской, в висках застучала кровь, казалось, все в машине услышали, как она сглотнула. Она отвечала кратко, изо всех сил надеясь, что мама думает о чем-то другом: о покупках, например, или о работе – но тут вопросы стала задавать Михаль, и по деланому безразличию, с каким та произносила слова, Нофар поняла, что девочки сговорились. Как рыбак забрасывает сеть, сплетенную загодя, так и Михаль задавала заранее придуманные вопросы: как Нофар и Йони познакомились, где они встречаются. Нофар отвечала медленно, осторожно – стараясь не отклоняться от того, что говорила во дворе, и не сказать чего-то, что заставит маму оторвать глаза от дороги. И не знала, чего боится больше – провокации с заднего сиденья или молчания водителя. Руки Ронит крепко вцепились в руль, и одно это не предвещало ничего хорошего. А когда из-за предателя-светофора поездка удлинилась еще на несколько минут, мамины пальцы и вовсе стали по рулю барабанить. Тук-тук – пауза – тук-тук – пауза. Словно мать пыталась что-то сообщить дочери посредством азбуки Морзе. Девочки на заднем сиденье долго молчали, но потом вдруг завозились, толкнули Яэль в бок, и та спросила: «А он правда твой парень?»

В груди у Нофар – в той точке, где соединяются верхние ребра, – что-то сжалось. Как будто она сидела в туалете, а дверь вдруг распахнулась, и она оказалась выставленной на всеобщее обозрение. Все смотрят на нее. Нета, Михаль, Яэль… И что хуже всего – мама. Вернее, мама не смотрела. Лицо у нее в тот момент ничего не выражало, и даже пальцы перестали барабанить. Ей больше нечего было сказать Нофар. Что может быть страшнее, чем обнаружить, что мать стала свидетельницей твоего унижения? Обнаружить, что мать отказывается быть свидетельницей и смотрит на дорогу как ни в чем не бывало? Так водители, проезжающие мимо места аварии, сначала притормаживают, а затем газуют.

В тот вечер Нофар поклялась, что никогда больше не будет врать, и действительно: с тех пор она врала только по мелочам, по пустякам. И так, продвигаясь от одной маленькой лжи к другой, углублялась в этот лес все дальше и дальше, пока не дошла наконец до своего пряничного домика – точнее, кафе-мороженого, – где стала одновременно и пленницей, и тюремщицей.

16

Казалось бы, после того первого поцелуя во внутреннем дворе Нофар и Лави должны были поцеловаться снова, но по какой-то причине этого не произошло. Когда они опять встретились, то даже рта раскрыть не смели. Словно не желали осквернять волшебный момент словами. Чудо их свидания было столь хрупким, что Нофар и Лави боялись, как бы от одного-единственного неосторожного движения оно не разлетелось на осколки. Поэтому сидели и молчали. Молчали обо всем, чего не смели сказать. К счастью, Нофар в конце концов догадалась напомнить Лави, что она у него в руках, – и шепнула, что, если он ее выдаст, то она пропала. Это напоминание о его силе вернуло юношу к жизни. Они с Нофар уже не были смущенными мальчиком и девочкой; теперь он стал шантажистом, а она – жертвой шантажа.