Лейтенант Бертрам - [93]

В палате еще сестра, пожилая, по-матерински ласковая женщина. Она сидит на стуле у кровати. Четверть часа назад она дала больному напиться и с тех пор больше не шелохнулась. Под глазами у нее набрякли тяжелые желто-бурые мешки.

Старик дышит тяжело, со свистом. Губы пересохли, сухая желтая кожа обвисла. Он стонет и время от времени смотрит на человека, стоящего возле кровати. Он мучает его взглядами, он сам это знает. Но это единственное, чем старик может отплатить своему убийце. И он из последних сил снова и снова смотрит на него, молча, не проронив ни словечка.

«От меня ты ничего не услышишь, — думает он, — и это прекрасно. Я выдержал все и не раскрыл рта. Со мной вы не справились».

Умирающий доволен собой, как человек, который знает, что хорошо сделал свое дело. Ему уже недолго осталось думать о себе, в этом он уверен, и эта уверенность делает его немного легкомысленным. Совсем новое чувство для человека, за спиной у которого шестьдесят четыре года жизни, а впереди — несколько минут. Он всегда жил скудно, имел лишь самое необходимое. И даже в мечтах своих никогда не выходил за эти пределы. Единственное, чего он хотел и за что страдал — это более разумное устройство мира, более справедливое распределение его благ. Вот и все.

За это его избили, так что он скоро умрет, и даже в последние минуты они не спускают с него глаз, приставили шпика к постели, простыни которой уже влажны от смертного пота.

И все-таки он настроен легкомысленно. А дышать все труднее, и все чаще красный туман застилает глаза. Но его отпустило напряжение, крепко державшее его всю жизнь. Он умел ненавидеть. Он молчал, несмотря на все муки. Хайн Зоммерванд теперь, должно быть, уже в безопасности. И сейчас в ненависти старика есть даже оттенок озорства. Он расчелся почти со всеми долгами.

Сестра смотрит на часы и вслушивается в хриплое дыхание больного. Его морщинистый лоб влажен, к тому же старик начинает кашлять. Сестра дважды звонит, как обещала дежурному врачу.

Больному совсем плохо, его мучат боли, он едва дышит. Может, будь он податливее, смерть уже одолела бы его. Но старик борется, отчасти из желания жить, но больше по привычке. И все же он чувствует, что конец близко. На тонких потрескавшихся губах выступает слюна и течет на заросший серой щетиной подбородок. Сестра утирает ему губы платком.

Он очень страдает. От сильной боли руки сводит судорогой. Толстые синие жилы на руках еще больше набухают и становятся совсем черными. Все жизненные силы, еще оставшиеся у него, сосредоточились в глазах, глаза расширяются и начинают светиться в сумерках раннего вечера.

Раздается быстрый равномерный стук. Он угнетает больного. Ему вспоминаются смутные детские страхи, и он верит, что это к нему стучится смерть. Стук громкий, нетерпеливый, он внушает страх.

Но это стучит не смерть. Это господин Вилле нервно постукивает по столу серебряным карандашом. Он тоже боится, боится глаз умирающего. А тот опять узнает своего врага, стоящего в ногах кровати. Он победил его и хочет насладиться этой единственной в своей жизни победой. Собрав последние силы, старик манит его, еле двигая слабой желтой рукой. Полицейский вскидывает голову, хватает со стола блокнот и опускается на колени возле кровати, глядя старику прямо в глаза, взгляда которых так боится. Советнику уголовной полиции тяжело дается исполнение долга. Он бойко говорит умирающему:

— Итак, Кунце, облегчите наконец свою совесть.

Умирающий закрывает глаза, отчего его лицо становится мягким и кротким.

— Адель, Адель, — тихо и нежно зовет он свою кошку.

Затем опять открывает глаза и неотрывно смотрит на полицейского, в глазах у него холод и насмешка. Пристальность его взгляда чудовищна. Полицейский отшатывается, глаза умирающего следят за ним. Губы его скривила сердитая ухмылка. Он больше не движется.

— Бросьте, — ворчливо говорит сестра, — он замолчал уже навсегда.

Она зажигает свет и пытается за плечи оттянуть от кровати полицейского, который все еще склоняется над мертвым телом.

— Послушайте же, вам тут больше уже нечего делать, — напускается на него сестра. — Оставьте его в покое!

— Вы пришли слишком поздно! — укоряет молодого врача господин Вилле. Надев плащ и шляпу, он с руганью уходит по длинному коридору. Не дойдя до лестницы, поворачивает назад. Приоткрывает дверь и кричит в образовавшуюся щель:

— Труп подлежит изъятию! Дальнейшие указания вы получите позже. Хайль Гитлер!

Йост сидит у себя дома. Он и сам толком не знает, почему снял форму и облачился в синий костюм, очень-очень давний. Йост располнел, брюки на нем, кажется, вот-вот лопнут, хотя он не застегнул пояс. Хааке тоже здесь. Йост продиктовал ему распоряжения по служебному распорядку на ближайшие дни. Пришла телеграмма от тестя с тещей, которых завтра утром надо встретить.

Потом приходит пастор Вендхаузен.

— Пути господни неисповедимы, — говорит он, пощипывая свою куцую бороденку, которую носит с той поры, когда служил священником на флоте. Он двумя руками берет руку Йоста и говорит:

— Я разделяю вашу боль. Но промысел господень нам неведом. Кого господь возлюбит, того и карает. А кого господь заставил страдать больше, чем собственного сына, господа нашего Иисуса Христа? Милость божья беспредельна.