Лейтенант Бертрам - [55]

— Он умер позорной смертью.

Но, несмотря ни на что, Цурлинден все-таки до погребения удостоился визита товарища. Штернекер под вечер явился на кладбище и приказал служителю проводить его в мертвецкую, где лежали оба трупа. Граф был в темном пиджаке, не столько для таинственности, сколько потому, что считал: форма может оскорбить мертвого курсанта, которого постиг позор посмертного разжалования. Помещение, служившее предпоследним земным пристанищем умершим обитателям богаделен, нищим и безымянным утопленникам, которых выбросило море, представляло собой старое кирпичное строение с мокрыми стенами. Со скрипом открылся ржавый замок. Так как деревянная дверь разбухла от дождя, кладбищенский сторож не смог в одиночку ее открыть, и Штернекеру пришлось помочь ему. Половина сарая была завалена лопатами и заступами, кирками, ивовыми корзинами, цветочными горшками и прочей садовой утварью. А впереди, в ярком свете дня, ворвавшемся в открытую дверь, стояли два гроба, в которых Фридриха Христенсена и Цурлиндена понесут к могилам. Впрочем, это были не гробы, а скорее длинные деревянные ящики, из четырех, а не из шести досок. Они были неструганые, некрашеные и, по мнению графа, являли собой невыразимо печальное и жалкое зрелище.

Кладбищенский сторож, сгорбленный старик, ткнул ногой в более длинный ящик.

— Этот задал нам работки, — произнес он высоким детским голосом. — У нас все доски были чересчур короткие.

Он пошел посмотреть, выкопаны ли уже могилы, и оставил Штернекера одного. Тому хотелось еще раз взглянуть на Цурлиндена, но ящики были уже заколочены. Он раздумывал, не попросить ли, чтобы открыли гроб; ему необычайно важно было еще раз увидеть курсанта.

Правда, двигало им лишь любопытство, даже ему самому казавшееся чудовищным.

Вид мертвеца там, в своей комнате, произвел на Штернекера глубокое и странное впечатление, пробудил какое-то совсем не будничное, чрезвычайно торжественное чувство. Причину этого он никак не мог уяснить себе. Может, то был отблеск заката в белках широко открытых глаз, а может, неожиданное и потому пугающее движение, когда рука покойного соскользнула с груди. Это вызвало в графе какой-то священный страх. Так или иначе, он ощутил благоговейный трепет, смесь ужаса и глубочайшей жалости. Мертвец влек его к себе с неистовой силой, и под влиянием этого непривычного возбуждения он решился взять себе дневник курсанта, что раскрытым лежал на столе. Всю ночь он читал этот дневник.

Да, он и теперь еще чувствовал себя утомленным и непочтительно присел на один из ящиков. Сквозь приоткрытую дверь ему видна была часть кладбища. Воробьи гомонили в шуршащей листве, из которой торчали каменные распятия.

Почему все это так запало мне в память? — удивился Штернекер, и ему припомнилось и многое другое в странном дневнике старшего курсанта, полном записанных снов, стихов и необычайных признаний. В каком, однако, болоте мы живем, подумал Штернекер. Если каждый с такой устрашающей честностью будет взирать на самого себя, как это делал в своем дневнике Цурлинден, то ни у кого не получится привлекательного портрета. Что этот курсант вытворял с женщинами из Крестового переулка, тьфу, черт! То, что он их избивал, это еще цветочки. Этим многие занимались. У каждого свой бзик. Хорошо еще, думал Штернекер, что с психоанализом у нас покончено, иначе мы бы повсюду фигурировали в качестве «типичных примеров», вместо того чтобы корчить из себя гордость нации.

Впрочем, у Цурлиндена было что-то и с Хартенеком, по крайней мере, намеки на это есть в дневнике, в котором к концу уже были только записи отдельных полетов — в высшей степени обстоятельные и поистине поэтичные, гимны бескрайним воздушным просторам, чудесной силе моторов, чрезмерные воспевания свободы движения, взлета, парения в пространстве, мелодии ветра, стихи о воздухе, который под несущей плоскостью крыла ощущается как действенная активная сила. Многие полеты сравнивались с музыкальными творениями, прежде всего Гайдна и Иоганна Себастьяна Баха.

Однако в самом конце дневника говорилось об Эрике Шверин — причудливая смесь экзальтированной любви и мстительной ненависти, то стихи, то краткие записи, из которых все явственнее проступало роковое значение этой безответной любви, вплоть до последних строк: «Великий Пан умер…»

Тяжелые комья земли на сапогах — это могильщики пришли за гробами.

Штернекер, пристыженный, вскочил и от смущения не решился попросить еще раз открыть гроб Цурлиндена. Закурив сигарету, он пошел следом за рабочими, несшими гроб с телом курсанта. В отдаленном уголке кладбища, где на холодной глинистой почве даже трава не росла, были вырыты обе могилы. Четверо рабочих поспешно опустили гроб, так что он глухо стукнулся о землю. Штернекер хотел постоять на краю могилы, но могильщики уже начали засыпать яму землей.

Стыдясь и ощущая свою здесь ненужность, стоял Штернекер в стороне. Он даже не принес цветов. Он, правда, подумал было об этом, но постеснялся идти с цветами но улицам.

Наконец один из могильщиков отошел в сторону и помочился на кладбищенскую ограду. Это дало Штернекеру возможность еще раз заглянуть в яму. Гроб был уже наполовину засыпан землей, и мало что можно было разглядеть.