Лейтенант Бертрам - [18]

Словно из дальней дали донеслись до Бертрама прощальные слова Хартенека:

— Имейте в виду то, что я сказал. Имейте это в виду!

Обер-лейтенант выключил свет и, мягко проговорив «доброй ночи», ушел.

На другое утро, проснувшись, Бертрам сразу вспомнил о ночном визите Хартенека. Сперва он решил, что все это ему приснилось, и только пепел сигары на ночном столике свидетельствовал, что Хартенек и вправду был тут и на самом деле объяснял ему, что́ он должен иметь в виду.

Тут Бертрам вновь ощутил себя сильным. И для него уже никакого значения не имело то, что в столовой за завтраком товарищи ответили на его приветствие холодно, чуть ли не враждебно. Наверно, думал он, они меня считают карьеристом. Он уже забыл, как совсем еще недавно жаждал быть с ними заодно. Молча, надменно прислушивался он к их разговорам.

В окно он увидел вступавших на плац солдат. Открывались двери ангаров. Солнце вставало над крышами казарм, его лучи слепили лейтенанта. Начинался день.

Этот день шел так же, как прошли уже многие дни и как пройдут еще многие, с утра до ночи в усердных занятиях, имевших лишь один смысл, преследовавших только одну цель: войну.

Это длительное напряжение, серьезность, с которой исполнялись самые незначительные служебные поручения, очень поддерживала Бертрама в эти дни. Помогала ему укрыться от Йоста. У него не было свободной минуты. Он прятал свою робость перед Йостом за настойчиво выставляемым напоказ служебным рвением и все больше льнул к Хартенеку, чьи ночные разговоры сообщали известную удаль его сухому карьеризму и честолюбию.

Когда однажды он передал майору предложения Хартенека относительно теоретических занятий для офицеров, сердце у него колотилось так, словно речь шла о его собственной работе.

Йост довольно нетерпеливо пролистал объемистую тетрадь. Казалось, он куда-то спешит.

— Ох уж эта основательность! — вздыхал он, быстро водя указательным пальцем по перечню лекций, докладов и письменных работ. — Похоже, он всех вас хочет сделать штабистами! — Йост испытующе взглянул на Бертрама. — Или даже политиками, — ворчливо добавил он.

Бертрам с трудом сохранял внешнее безразличие, ибо впервые сегодня в сердце своем взял сторону Хартенека. Замечания, с которыми Йост отмахнулся от работы Хартенека, он воспринял как личную обиду.

— На сегодня всё? — спросил под конец Йост, торопливо взглянув на часы. И пододвинул к Бертраму его папки. Он уже схватил было фуражку, но Бертрам доложил еще, что майор Шрайфогель, командир второй эскадрильи, подал жалобу в связи с прекращением работ на пункте взлета.

— Да, это уж действительно черт знает что! — выругался Йост. Ему загорелось немедленно опробовать новые спусковые дорожки для гидросамолетов. Швырнул на стол фуражку и, пыхтя, снова опустился на стул, приказал: — Пусть Хебештрайт пришлет ко мне связного! И инженера тоже ко мне! Да побыстрее!

Своего адъютанта Йост отпустил со словами:

— Да идите уж, чего вам тут торчать! А этот хлам можете забрать с собой, — крикнул он, когда Бертрам был уже в дверях, и вернул ему докладную Хартенека. — Тут слишком много политики. Это может обождать и до завтра. Чертов умник этот Хартенек!

Бертрам, несколько раздосадованный, направился в казино, где надеялся встретить Хартенека, и по дороге обдумывал, должен ли он передать обер-лейтенанту высказывания Йоста.

И тут с ним случилось нечто странное. До него вдруг дошли вскользь брошенные слова Йоста. «Марианне придется подождать», — сказал Йост, когда решил послать за инженером. Значит, Марианна должна зайти за Йостом и, вероятно, уже в пути. Эта мысль точно молнией поразила Бертрама, и в пламени, которое она разожгла, сгинули все остальные чувства и соображения.

Еще прежде чем он понял, что делает, Бертрам уже прошел мимо казино и через ворота вышел на ведущую к городу аллею. Он шел навстречу Марианне и думал, что не может упустить ее, что хочет ее видеть, что должен говорить с ней.

В миг в нем проснулось желание, как будто облако внезапно закрыло гору. Он сразу утратил ясность мысли, утратил власть над своим телом. Даже крайним напряжением воли не мог бы он заставить свои ноги идти другой дорогой, чем та, по которой они сами несли его. Он был всего-навсего вместилищем этой внезапно проснувшейся страсти. Сердце билось раненым зверем. Он весь дрожал, грудь нестерпимо болела, горло пересохло. Страсть гнала его вперед с силой, сопротивляться которой он не мог. Он мчался вверх по аллее.

Одно ее слово могло бы стать избавлением. Если бы она хоть слегка улыбнулась, какое это было бы счастье! Он уже ощущал прикосновение ее пальцев к своей руке. И у него кружилась голова.

Смотреть друг на друга, касаться друг друга, в этом жизнь, в этом, и только в этом.

Липы по обеим сторонам дороги сплетали свои ветви высоко над его головой, наполняя вечерний воздух сладостным ароматом. Облако с золотистыми краями неслось по небу. И это была жизнь. Поцелуи Марианны, ее нежность, его рука на ее сердце, под мягкой грудью.

Непонятно, как он мог быть вдалеке от нее? Неужто он намеревался душить в себе самую мысль о ней? Каким лживым казалось ему то воодушевление, к которому он подстегивал себя в присутствии Хартенека. А сейчас он бежал из заточения, бежал на свободу, и это была Марианна. Она была — свобода и жизнь, сердцевина жизни. Обнимая ее, он обретал себя, вновь становился самим собой, мужчиной. И никакая форма не была нужна, никакие знаки различия, чтобы внушить ему, что жизнь его исполнена достоинства.