Лейтенант Бертрам - [162]

Рыночная площадь походила на одно из немногих веселых полотен Гойи: здесь танцевали, пели, смеялись и пили. Не успел Хайн ступить на площадь, как на другом ее конце появилась Ирмгард. Хайн Зоммерванд разом отрешился от забот и мрачных мыслей, и на душе у него полегчало.

— Ну как, ты видела живописный пейзаж и жену Эрнста с младенцем? — насмешливо спросил Хайн.

— Да, — сказала она. — Кстати, прелестный малыш и совсем не похож на него. А теперь самое время проведать нашего ребенка. Да, Хайн, вот что я тебе скажу: у вас здесь очень мило, но это не то, чего хотелось бы мне. Душе холодно. Этот климат ей не на пользу. Я знаю, что не должна так говорить. Это тебя огорчит, но, вероятно, лучше сказать правду.

Лежавшая на выступе стены тяжелая рука Хайна Зоммерванда дрогнула. Он посмотрел на нее, точно она была чужой, не принадлежащей ему.

Наверное, она не так выразилась, напряженно думал он. Но сердце его сжалось.

— Может быть, когда-нибудь потом, — донесся до него голос Ирмгард, — может быть, после войны, но пока идет война, я, вероятно, всегда буду помнить Альберта. Ах, да я и сама не знаю, что со мной. Ты не обиделся? Я сейчас схожу за малышкой, и мы посидим вместе, пока я не уеду.

— На всякий случай, если Круль запер дверь, — произнес он, протягивая ей ключ, а сам все смотрел и смотрел на серую глину площади. Он перешел на другую сторону и подсел к столу, где сидели Пухоль и остальные. Пухоль рассказывал о бое быков, который он видел, когда еще проводились корриды, то есть перед войной. Ибо то, что иногда показывали теперь, по его мнению в счет не шло. Хороших быков забили, а хороших тореадоров пришлось расстрелять.

Он прихватил с собой из батальона молодого офицера по имени Маркус, студента-правоведа из Саламанки, и тот теперь задиристо наседал на него:

— Коррида — это символ варварства, клеймо феодализма, позор Испании, олицетворение испанской отсталости!

— Да ты сошел с ума! — заорал Пухоль. — Испания без корриды? Нет, нет!

— Por una España libre, fuerte, feliz![9] — проревел Маркус — Y sin toros[10].

— Значит, война быкам? — рассмеявшись, спросил Пухоль. Он взял бутылку и наполнил стакан.

— Война быкам! — подтвердил Маркус и отнял у него бутылку.

— Война фашистам! — крикнул побагровевший Пухоль и ударил стаканом по столу. — Ты не понимаешь, что говоришь. Ты не видел Бельмонте, не видел Марио Переса Калле!

Пот струится по его худому восторженному лицу. Он расстегнул ворот рубахи. Его тяжелая ладонь взлетела вверх, словно в ней была шпага, он размахивал воображаемой мулетой в левой руке. Вот он прицелился правой и сделал прямой выпад, как это делают тореадоры, когда наносят быку смертельный укол.

— Война быкам? — возмущенно крикнул он еще раз. — Разве нам больше нечего делать? Пойди скажи ребятам: после войны корриды не будет. Да на следующий день вся армия разбежится.

— Ты преувеличиваешь, это неправда! — кричал Маркус.

После войны, после войны: все это мы уже слышали, думал Хайн и больше не обращал внимания на возражения студента.

— Мы сражаемся за мир, а что будет после войны, мы не знаем. А вот им нужно видеть, нужно убедиться в этом воочию, когда они, преодолевая в душе страх, поднимаются в атаку. Им нужно видеть это, когда они лежат в окопах, неделями лежат, не сделав ни выстрела. Пощупать ее, будто она у них в руках, эта самая свободная, сильная, счастливая Испания.

— А ты что думаешь? — спросил Маркус, у которого иссякли аргументы. И он искал защиты от громоподобного голоса Пухоля.

— Я? — спросил Хайн, поднял свою веснушчатую физиономию и облокотился о стол. Как будет выглядеть Испания после войны? Будут корриды или их не будет? Ведь даже это неизвестно.

Позже он сидел с Ирмгард в тени и играл с ребенком. Он спросил Ирмгард, не хочется ли ей потанцевать, но она ответила, что, пожалуй, лучше не делать этого, а то товарищи Альберта плохо подумают о ней. Сидевший рядом Вальтер Ремшайд возразил:

— Ведь каждый из нас знает, что жизнь одна.

Но Ирмгард отрицательно покачала головой. Хотя позже, после церемонии открытия школы, на которой Маноло так и не появился, она танцевала с Георгом.

Вскоре они уехали.

— Береги малышку! — сказал Хайн, подавая ей на прощание руку.

— Конечно, Хайн, — ответила Ирмгард, — мне очень жаль, что сегодня все так получилось.

Теперь солдаты бесцельно слонялись по площади, словно без танцев жизнь утратила для них всякий смысл. Руки их, только что обнимавшие теплые девичьи тела, беспомощно болтались, а отблеск вечерней зари придавал их глазам, еще недавно выражавшим радость, меланхолический блеск. Они пели печальные песни и после торопливой и обильной выпивки сильно захмелели. Изменился и тон разговоров. Хайн сидел рядом с Георгом и Пухолем.

— На фронте, — объяснял им Пухоль, — я, конечно, могу не дать ребятам увольнительную. Но сейчас, когда мы в резерве, они просто не поймут, почему их не пускают в увольнение. У них много причин для беспокойства. Среди них есть мадридцы, у которых эвакуированы семьи. Они не знают, где их жены и дети. Им хочется разыскать их. Есть крестьяне из Аликанты. Они помогают собирать урожай, а сами, конечно, спрашивают себя, кто позаботится об их собственных полях. Ходят слухи о перегибах анархистов, это их будоражит. С немецкими товарищами вам проще. Погрузил их в грузовик, дал им пару презервативов и на прощанье добрый совет быть поосторожней, и вперед, на Мадрид.