Лейтенант Бертрам - [122]

— До свидания, господин подполковник. Хайль Гитлер! — крикнул он на прощание.

Закрыв дверь за Йостом, он бросился в свой кабинет. Не обращая внимания на мужчину, сидевшего в углу в кресле, Керстен сразу подошел к шкафу с медикаментами. Нашел там какой-то пузырек и сунул его в руки мужчине.

— Вот, это средство от кашля, прими! — распорядился он. — Ты так лаял, что чуть не втравил нас в хорошенькую историю.

Незнакомец засмеялся и спрятал пузырек в карман.

— Только давай побыстрее, — напомнил он, — мне надо спешить, а то опоздаю на паром.

— Все готово, я должен только добавить еще несколько строк, — отвечал Керстен, уже сидя за письменным столом, и вскоре встал, чтобы вручить незнакомцу письмо, без адреса на конверте.

— Адрес ты знаешь, — сказал он. — В Стокгольме сразу же его отправь. Оно уже через два дня может быть в Мадриде. Счастливо тебе!

Незнакомец улыбнулся.

— Не беспокойся! — сказал он. — Не беспокойся.

Доктор Керстен был не единственным в маленьком городе, кто таким тайным способом отправлял письма в Испанию. Альмут Зибенрот тоже посылала письма в страну, о которой капитан Бауридль так интересно рассказывал ей когда-то на балу. Но ни она, ни Труда Пёльнитц, хворая помещичья дочка, не доверяли своих писем каким-то неизвестным торговцам мехами, что по своим торговым делам курсировали между Германией и Швецией. Они отправляли свои письма с особой пометкой на адрес военного министерства в Берлин, откуда их пересылали дальше, адресатам.

И был еще человек в маленьком городе, который таким же путем отправлял письма с новостями в далекую страну и получал на них ответы, это был обер-лейтенант Хартенек. Поначалу он получал весточки от Бертрама каждые восемь дней, так между ними было договорено. И эти письма напоминали ему восторженные взгляды, которыми его дарил Бертрам, когда они еще были вместе. Затем письма стали более деловитыми и прохладными. На страстные призывы Хартенека и дальше раздувать пламя честолюбия, на его пылкие рассуждения о великой, призванной освободить и покорить мир борьбе, которую Германия начала в Испании, Бертрам отвечал сухими сообщениями о воздушных боях, о скуке захудалых испанских городишек, о понесенных потерях, о Бауридле, Завильском, Штернекере. Письма эти были не что иное, как отречение, отказ от прежних идеалов, от старой дружбы. По крайней мере, так представлялось Хартенеку.

Получив очередное письмо, Хартенек сразу прочел его, прочел с разочарованием и педантически сложил маленький желтый листок. На сей раз ждать пришлось три недели, и об этом в письме не было ни словечка. Буквы, слоги, слова, фразы, сухие, как пыль, холодные, как камень, пустые, как полова, вплоть до традиционного: «С немецким приветом!»

Великим холодом веяло на Хартенека от этого письма.

Что-то со мной неладно, мрачно заключил он, очень неладно.

И он был прав. Хартенек знал, что Йост преследует его с неотвязностью охотничьей собаки. К весне он должен был получить повышение, но не получил; это был плохой признак!

Несколько месяцев после отъезда Бертрама Хартенек вел поистине монашеский образ жизни, к которому он всегда призывал Бертрама. Он решил взяться за работу и думал, что вся эта глупая история со временем просто быльем порастет. Но все осталось по-прежнему, товарищи сторонились его, в казино к нему почти никто не обращался. Из рабочих планов Хартенека тоже ничего не вышло. Битвы, которые он вел, были всего лишь миражами, армии, которыми он командовал, — тенями, победы, которые он одерживал, никто не внесет в учебники истории… Но как же он хотел, чтобы его страстное желание хотя бы воспламеняло сердца! Будут ли его любить или ненавидеть, это ему было не так уж важно, но быть достойным зависти или восхищения он хотел.

Однако вместо зависти и уж тем более восхищения его окружала всеобщая холодность, презрение и всяческие слухи. И если при его приближении люди переходили на шепот, то это происходило не от ревнивого недоброжелательства; шепот этот был просто сплетнями, хуже того, злобными сожалениями.

В последние дни этот шепоток стал оживленнее и даже звучал теперь настолько громко, что кое-какие отголоски доходили и до Хартенека. Йост зашел так далеко, что решил созвать из-за него суд чести.

Думая о своем противнике, Хартенек волей-неволей испытывал даже что-то вроде почтения. Йост очень изменился. Он произносил теперь вдохновенные речи на митингах национал-социалистов, а его приказы по части были теперь обстоятельными и патетичными. Он вовремя порвал с пастором Вендхаузеном, которого через несколько месяцев после похорон Марианны арестовали. Зато с дурачьем из местных партийных органов и со своим начальством в командовании военно-воздушного округа Йост вполне сознательно установил добрые отношения, и даже в министерстве — так, по крайней мере, считалось — у него были друзья.

Эти сытые бюргеры лезут в партию, будто мухи на мед, с яростью думал Хартенек. Так или иначе, но он теперь не мог ждать помощи от партии в своей борьбе с Йостом. У него вообще не было никакой поддержки, он был один как перст. Я сам в этом виноват, говорил он себе, я слишком дал себе волю. Мне необходимо обзавестись союзниками, иначе я пропал.