Лейла, снег и Людмила - [48]

– Представь себе, Максим, Лейла чуть не отказалась от комнаты из-за твоего Маркиза. Я даже смеялась, думая: «Боже! Как можно бояться это смирнейшее создание, которое и мухи не обидит!»

Видя, что Максим Николаевич не реагирует на ее слова, она вновь заговорила с ним как ни в чем не бывало:

– А тебя не удивляет, что наша новая соседка арабка? Я не думала раньше, что арабки одеваются, как мы, и что они могут в одиночку выезжать в другие страны.

Она говорила это, глядя на Лейлу с удивлением, словно видела перед собой человека из прошлого, но, как ни странно, похожего на нее. Затем обратилась к ней с вопросом:

– А в самом деле, почему ты приехала сюда одна? И как тебе родители разрешили? По моим представлениям, арабы строго относятся к своим женщинам.

– Похоже, у вас ошибочные представления, – ответила ей Лейла.

В этот момент она ощутила гордость. Ее жизнь в Петербурге, ее внешность и поведение – убедительные доказательства несостоятельности господствовавших представлений если не в отношении всех арабских женщин, то, по крайней мере, в отношении ее самой.

Но ощущение гордости длилось недолго.

Лейла хорошо понимала, что ее случай нетипичен, и ее трудно считать образцом арабской женщины. И в Россию ее привела не вера отца в свободу женщины вообще или право дочери на свободу. Решение о ее учении в Советском Союзе, принятое им внезапно, и о котором он позднее будет сожалеть, отражало лишь его эмоциональную привязанность к коммунистическим идеалам.

Лейла помнила, как отец, уже приняв решение об отправке ее в Советский Союз изучать медицину, еще долго отвечал всем осуждавшим его: «Я отправляю ее не в чужую страну, а в Советский Союз, где она будет среди наших советских товарищей».

Как будто он отправлял ее к ангелам, – казалось ей тогда, – которым мог доверить дочь без колебаний, и спать спокойно, потому что те будут оберегать ее так, словно она находится под его собственной опекой. Выражение «наши советские товарищи» несло в себе ощущение дружеского тепла и доверия. Оно внушало отцу покой и стирало все опасения, связанные с поездкой в чужую страну, где жили не ангелы, а обыкновенные люди, царили другая культура и другие, отличные от его, ценности.

Лейла попыталась объяснить Наталье и Максиму Николаевичу, который внимательно слушал ее, что не все арабы придерживаются консервативных традиций и что среди них много прогрессивно мыслящих людей, стремящихся изменить политические и социальные условия. Она уже готова была рассказать им о своем отце-коммунисте и о его нелегкой борьбе, потому что, несмотря на личные качества отца, гордилась им и его прошлым. Но не стала говорить о нем и вскоре замолчала, боясь, что беседа приведет к бесполезному спору, тем более что нынешние перемены в России связаны не с борьбой за достижение коммунистических идеалов, а с отказом от них.

Позднее выяснилось, что она поступила правильно, поскольку к тому времени ее отец уже отказался от коммунистической идеологии. Она узнала об этом из письма, полученного от брата примерно через месяц, в котором он сообщал, что отец оставил политическую деятельность, придя к убеждению, что коммунизм не более чем великая ложь и что единственная истина в этом мире – Бог.

Лейла сложила письмо, нисколько не удивившись внезапной перемене в убеждениях отца. Не потому, что началась эпоха отступничества коммунистов от коммунизма, а потому, что она в действительности никогда не считала отца коммунистом по мировоззрению, а видела в нем человека, лишь ослепленного коммунистическими лозунгами о социальной справедливости и всеобщем равенстве.

Кем же он был по своему мышлению?

Часто, открывая альбом с фотографиями, Лейла останавливала взгляд на фотоснимках отца и подолгу всматривалась в его лицо, изучала его, словно пытаясь запечатлеть в памяти его черты.

Боялась ли она забыть его?

Нет, не забывчивость угрожала Лейле, а то, что в ее представлении отец обладал несколькими лицами сразу, и она не знала, какое из них наиболее правдиво отражает его сущность. Она разглядывала его лицо на фотографиях, пытаясь понять отца глубоко… Глубоко, но осторожно.

Да, осторожно. Поскольку, как бы смело она ни направляла свои мысли об отце в глубину, они не должны были выйти за рамки прямой траектории – как в математическом, так и в нравственном смысле. Лейла не смела узнать глубину отца в ее необычных руслах, – так, чтобы это привело к его осуждению или подорвало ее гордость за отца. Словно кто-то невидимый неотрывно наблюдал за ней и следил за ходом ее мыслей.

Этот наблюдатель временами прятался в тени, но затем появлялся вновь, всячески подавляя ее чувство свободы.

Как она тосковала по свободе! Той свободе, которая позволяла человеку думать так, как он считает нужным, вести себя так, как желает его душа, и смело выражать свои мысли, без оглядки на постороннего, внушавшего постоянное чувство вины. Попросту говоря, ей хотелось такой свободы, чтобы она могла проявить себя со всеми недостатками и достоинствами, грехами и добродетелями, – так, как делала Люда, выражавшая себя с удивительной безграничностью.

Когда Лейла переехала в квартиру, то с удивлением обнаружила, что выходные дни начинаются здесь совершенно невообразимым образом: с раннего утра телефон начинал трещать, как сумасшедший. Вначале она решила, что звонят по какому-то чрезвычайному делу, но очень скоро поняла, что дело обычное, и ей придется привыкнуть к такому порядку.