Ребенок только тихонько хныкал.
Мужчина повыше саркастически засмеялся и велел дать ей поесть что-нибудь, так как наверно она проголодалась. Те рыкнули грубым смехом. Они должны были знать, в чем дело, потому что тип со шрамом на лбе, который до тех пор ни разу не заговорил, взял отрубленную грудь и дал Стелле со словами:
– Ты голодне, дитятко, треба тобi йисти дати.
Стелла закрыла глаза, но бандит впихнул в ее глазницу два пальца и закричал:
– Бери!
Затем он сунул в руку ребенка грудь матери.
Остальные в молчании смотрели, как ребенок с опущенной головой, беспомощный, держит в руке истекающий кровью лоскут.
– Дытынко, треба тобi йисти! – кротко, ласково сказал тот повыше в кожаной куртке.
– Едз! – поторопил по-польски другой мужчина.
Стелла подняла взгляд и смотрела на них с открытым ртом, молча, как бы их не видя.
– Ну, едз – повторил тот ниже.
Стелла приподняла с мертвенным выражением лица грудь матери к устам.
Типы прыснули со смеху.
– Гарна, дивчiна, гарна – похвалили они. Найденным полотенцем они вытерли испачканные кровью руки и посмотрели на мужчин в кожаных куртках.
– Йдему – сказал высокий, и когда казалось, что они, наконец покинут дом, один из них подошел к Стелле и одним ударом топора отрубил ей голову. Потом они подожгли дом и ушли.
Они уже исчезли в лесу, когда из темного дыма выползла вся в крови тетя Катя.
Дедушка Игнатий вдруг замолчал.
Воцарилась мертвая тишина. Казалось, что вместе с рассказом дедушки было все меньше и меньше, он стал слабее, как бы уменьшился, а когда он закончил рассказ, мне пришлось солидно подняться, чтобы увидеть его маленький, сгорбленный и склонившийся направо силуэт. Он сильно наклонился, почти прикасаясь к полу. И все еще уменьшался. Отец и мать не произнесли ни одного слова.
Я тоже был все меньше и меньше, и окружила меня белая пыль и я исчез с лица земли.
