Левша на обе ноги - [64]

Каждый день приносил с собой все то же чувство благодарного изумления от того, что он так невероятно счастлив, так удивительно покоен. Все было идеально, лучше и быть не может. Минни преобразилась. Она пополнела, больше не выглядела осунувшейся и изможденной.

Иногда он откладывал книгу и смотрел на Минни. Она сидела, склонившись над шитьем, и сперва ему были видны только ее волосы. Потом она замечала, что он больше не читает, поднимала голову — и он встречал взгляд ее больших глаз. Генри тихо булькал от счастья и спрашивал сам себя: «Ну разве с этим что-нибудь сравнится?»

Годовщину свадьбы они отпраздновали с шиком. Пообедали недалеко от Седьмой авеню в чудном переполненном итальянском ресторанчике, где красное вино было включено в счет, а вокруг сидели за столиками крайне эмоциональные люди — должно быть, очень умные — и разговаривали очень громкими голосами. После обеда Генри и Минни посмотрели музыкальную комедию, а потом — главное событие вечера! — поужинали в блистательном ресторане совсем рядом с Таймс-сквер.

Ужин в дорогом ресторане… Что-то в этом всегда притягивало воображение Генри. Жадно поглощая серьезную литературу, он иногда не гнушался и более легкого жанра — романов, которые начинаются с того, что герой ужинает посреди сверкающей толпы и вдруг замечает вошедшего в зал господина почтенной наружности об руку с юной девушкой такой потрясающей красоты, что праздные гуляки оборачиваются ей вслед. Потом герой сидит и курит, а к нему подходит официант и, вполголоса молвив: «Пардон, месье!» — подает записку.

Атмосфера «У Гейзенхаймера» живо напомнила Генри эти романы. Поужинав, он закурил сигару — вторую за день, — откинулся на спинку стула и огляделся вокруг. Он ощущал в себе какую-то бесшабашность. Его посетило чувство, которое приходит ко всем тихим домоседам, любителям чтения — будто бы именно сейчас он оказался в своей стихии. Сверкающие огни, музыка, общий гул, в котором сливаются воедино басовитое бульканье виноторговца, поперхнувшегося супом, и пронзительная трель хористки, призывающей по весне своего возлюбленного, — все это захватило Генри. Ему было почти тридцать шесть лет, а чувствовал он себя на двадцать один.

Над самым ухом раздался голос. Генри поднял глаза и увидел Сидни Мерсера.

Если Генри за этот год превратился в женатого человека, то Сидни Мерсер сделался существом настолько великолепным, что Генри на минуту онемел от такого зрелища. Безупречный вечерний костюм любовно облегал гибкую фигуру Сидни. На ногах блистали лаковые ботинки. Светлые волосы были гладко зачесаны назад, и отблески электрических огней играли на них, словно звезды на поверхности пруда. Над крахмальным воротничком дружелюбно улыбалось лицо, практически лишенное подбородка.

Генри был одет в костюм из синей саржи.

— Генри, старина, ты что здесь делаешь? — спросило видение. — Я и не знал, что ты вращаешься в свете.

Тут его взгляд упал на Минни, и во взгляде этом вспыхнуло восхищение, потому что Минни сегодня была хороша, как никогда.

— Жена, — сказал Генри, вновь обретя дар речи. А Минни он сказал: — Мистер Мерсер. Старый друг.

— Так ты женился? Совет да любовь! А как в банке?

Генри сказал, что в банке все более-менее.

— Ты по-прежнему в театре?

Мистер Мерсер важно покачал головой.

— Нашел работку получше. Профессиональным танцором, вот в этом заведении. Купаюсь в деньгах. А вы с женой почему не танцуете?

Эти слова болезненно резанули слух Генри Миллса. До сих пор под странным психологическим воздействием огней и музыки он сумел внушить себе смутное представление о том, что будто бы не по неумению остается сидеть на месте, а просто пресытился танцами и вот захотел для разнообразия побыть зрителем. Вопрос Сидни все изменил. Пришлось посмотреть правде в лицо.

— Я не танцую.

— Силы небесные! Спорим, миссис Миллс танцует? Не угодно ли пару кругов, миссис Миллс?

— Нет, что вы, спасибо!

Но тут в дело вступила совесть. Генри понял, что из-за него страдает Минни. Конечно, она хочет танцевать! Все женщины этого хотят. Она отказалась только ради него.

— Чепуха, Мин! Иди повеселись.

Минни смотрела неуверенно.

— Обязательно потанцуй, Мин! А я здесь посижу, покурю.

В следующий миг Минни и Сидни уже вышагивали сложный ритм танца, а Генри в тот же самый миг перестал быть юношей двадцати одного года. У него даже закралось сомнение — а в самом ли деле ему всего только тридцать пять?

К чему, в сущности, сводится вся проблема возраста? Человек молод до тех пор, пока он в состоянии танцевать, не становясь жертвой прострела, а если он танцевать не умеет — значит, он никогда и не был молодым. Эта истина открылась Генри Миллсу, пока он сидел и смотрел, как его жена летает по залу в объятиях Сидни Мерсера. Даже Генри был способен понять, что Минни танцует хорошо. Он затрепетал, видя ее грациозные движения, и впервые со времени свадьбы задумался. Прежде ему как-то не приходило в голову, что Минни ведь намного моложе его. Когда они получали в муниципалитете лицензию на брак, она указала возраст… Теперь Генри вспомнил — двадцать шесть лет. Он не обратил внимания тогда, а сейчас понимал ясно, что между двадцатью шестью и тридцатью пятью лежит пропасть в девять лет. Генри пробрал озноб — он почувствовал себя старым и грузным. Как, должно быть, скучно бедной маленькой Минни вечер за вечером проводить взаперти с таким стариканом! Другие мужчины выводят жен в свет, развлекают, танцуют с ними до полуночи… А он только и может, что сидеть дома и читать вслух разную нудную чушь из энциклопедии. Что за жизнь для бедной крошки! Он вдруг почувствовал острую зависть к гуттаперчевому Сидни Мерсеру — человеку, которого прежде от души презирал.