Левая политика. Предварительные итоги - [53]

А.В. Рясов справедливо указывает, что «М. Каддафи, создавая свою теорию, не мог не учитывать ливийского контекста, в котором многопартийная система, как правило, оказывалась синонимом трайбализма. Сегментарная структура традиционных политических институтов способствовала превращению парламента в плацдарм межплеменной борьбы, представавшей в форме политической конкуренции различных социальных сил, а однопартийная система в глазах широких масс означала монополизацию власти каким-либо кланом». С 1954 по 1969 год в результате борьбы различных кланов в Ливии сменилось 10 премьер-министров. Монархический режим так и не сумел создать эффективной системы, способной консолидировать ливийское общество. Можно продолжить: современная политическая история большинства африканских стран подтверждает правильность высказанного. Попытки внедрения парламентаризма западного типа- в бывших колониальных владениях Англии или Франции на африканском континенте, таких как Чад, Сьерра-Леоне, Руанда, Либерия, Мавритания и др., не смогли преобразовать племенное общество и вылились либо в бесконечную череду государственных переворотов, либо в жёсткую, нередко кровавую диктатуру кланово-племенной олигархии. Использование африканскими диктаторами «демократического» антуража для придания легитимности своей власти, разумеется, никого не вводит в заблуждение. Не в меньшей степени партийно-парламентская система прикрывала режим личной власти и в арабских странах Азии. Достаточно привести пример Саддама Хусейна.

В этой связи часть аналитиков, в том числе и левых, склонна бросать Каддафи упрёки в авторитаризме и даже «тоталитаризме», упирая на отсутствие политических партий (включая «левые», «рабочие») в политической жизни Ливии. Рассуждения же о «прямой демократии» в ливийском обществе такие эксперты с ходу отвергают, занося в разряд демагогии. А.В. Рясов, хотя не вступает в прямую полемику по этому вопросу, однако пишет, что политические партии в Ливии были запрещены ещё при монархическом режиме. Каддафи просто не стал возвращаться к системе парламентского представительства. Рясов не идеализирует территориальные и отраслевые «народные комитеты», которые заменяют собой государственную администрацию, или «народные конгрессы» как органы законодательной власти, но не даёт основания и усомниться в жизнеспособности политической системы Ливии и поддержке этой системы населением страны. «Тезисы о “всенародном обсуждении” политики страны и “передаче власти народу”, — пишет он, — судя по всему, показались ливийскому населению предпочтительнее монархических и республиканских моделей, что, несомненно, способствовало эффективности политической стратегии, проводимой М. Каддафи, и создало видимость коллегиальности… Модель “прямой демократии” имела несомненные аналогии с племенными политическими нормами: “всенародным” обсуждением, соседствовавшим с фактической властью племенных шейхов и вождя»[28].

Рясов также не отрицает роли М. Каддафи как стоящего «над системой народных конгрессов» верховного арбитра, за которым в большинстве остаётся последнее слово в принятии государственных решений, но указывает, что ливийский лидер, в конце концов, ушёл со всех государственных постов, включая пост главнокомандующего вооружёнными силами[29]. Ни Сталин, ни Мао Цзэдун, ни Ким Ир Сен не мыслили своего политического существования вне партийно-государственной машины, главные рычаги которой они прочно держали в руках.

Идеи «общинного социализма» и анархизма в «третьей мировой теории» видны, что называется, невооружённым глазом. Однако, по мнению А.В. Рясова, «каддафиевская модель переходного периода к народовластию, практические политические шаги революционного руководства, несмотря на декларативное отрицание ливийским лидером основных положений марксизма, оказались в большей степени сопоставимы не с анархо-синдикализмом, а с теорией и практикой большевизма, несмотря на федералистскую риторику». Автор имеет в виду создание «Совета революционного командования» на начальном этапе революции, затем — Арабского социалистического союза, которым отводилась роль «моста» к джамахирийскому обществу. В этом теория и практика ливийской революция вполне сопоставима с марксистскими представлениями об «отмирающем государстве», которое есть лишь исходный пункт развития, ведущего к «социалистической ассоциации». Более того, отрицая партийность как таковую, Каддафи в своей концепции отводил особую роль структуре «революционных комитетов», которая появилась на ливийской политической арене в разгар «джамахиризации». А.В. Рясов замечает, что принципы организации «контролёров революции» — революционных комитетов «во многом напоминали большевистские, так как согласно «третьей мировой теории», членами «революционных комитетов» становятся люди, «которые благодаря “Зелёной книге” прозрели фальшь современных демократий, истину об эксплуататорских обществах и стали революционерами». Этот организационный принцип заставляет вспомнить как ленинский тезис о «профессиональных революционерах», так и «Катехизис революционера» С.Г. Нечаева. Действительно, по мнению А.В. Рясова, движение революционных комитетов в конечном итоге «стало главным орудием “джамахиризации” Ливии и основным строителем нового социалистического общества», в чём можно усмотреть определённые аналогии с партией большевиков, особенно на раннем этапе русской революции. Но нельзя не видеть и отличия. Партия большевиков после Октября 1917 года была официальной правящей партией, осуществлявшей свои властные функции напрямую через фракции во ВЦИК и региональных советах. Движение «революционных комитетов» в Ливии официально не претендует на властные функции, а существует как бы параллельно системе народных конгрессов, исполняя роль «идейного стимула» мобилизации масс.