Лев в Москве. Толстовские места столицы - [16]

А 15 октября 1828 года Вяземский докладывал Александру Тургеневу, как Пушкин «целое лето кружился в вихре петербургской жизни» и воспевал Закревскую. Слово «воспевал» надо понимать буквально – поэт посвятил ей стихотворения 1828 года: «Портрет» (мы его уже процитировали), «Наперсник» («Твоих признаний, жалоб нежных»), «Счастлив, кто избран своенравно». Существует предположение, что Закревская явилась прототипом Зинаиды Вольской в отрывке «Гости съезжались на дачу» (1828), а также, что именно к ней обращено стихотворение «Когда твои младые лета» (1829). Отношения Пушкина и Закревской прерывались в тот период, когда Аграфена Федоровна вместе с мужем выезжала в Финляндию, куда его назначили генерал-губернатором. Но и там она не скучала – частым гостем у Закревских в их доме в Хельсинки стал Баратынский, которого Арсений Андреевич спас от более суровой участи, на которую он был обречен. Вокруг Аграфены помимо Евгения Абрамовича вился рой поклонников, в том числе адъютанты Закревского Н.П. Путята, А.А. Муханов, а также барон Карл Густав Маннергейм, прадед маршала. Какая интересная, согласитесь, связь времен и литераторов, благодаря всего лишь одной женщине!

Лев Николаевич пишет, что струсил, не подойдя к Закревской. А ей страх и свойство стыда были чужды, как и ее дочери Лидии, унаследовавшей от матери не только гены, но и образ поведения: «У графини Закревской без ведома графа делаются вечера: мать и дочь приглашают к себе несколько дам и столько же кавалеров, запирают комнату, тушат свечи, и в потемках которая из этих барынь достанется которому из молодых баринов, с тою он имеет дело. Так, на одном вечере молодая графиня Нессельроде досталась молодому Муханову. Он, хотя и в потемках, узнал ее и желал на другой день сделать с нею то же, но она дала ему пощечину», – писал Дубельт. Графиня Нессельроде – это и есть дочь Закревских, неудачно вышедшая замуж. Льву Николаевичу она приходилась троюродной сестрой. С мужем Лидия прожила не долго, молодые разъехались. Неудивительно: фамилию можно поменять, но натуру-то не исправишь.

Отношение к самому Арсению Андреевичу Толстой выразил в черновой редакции «Казаков» в 1858 году. Про одного из персонажей повести он пишет: «Ум давно уже объяснил ему, что генерал-губернатор есть идиот, а он все-таки изо всех сил желает, чтобы его рука была пожата рукою генерал-губернатора. Ум доказал, что свет есть уродство, а он с трепетом, волнением входит на бал и ждет, ждет чего-то волшебно-счастливого от этого ужасного света». Фамилию генерал-губернатора-идиота читаем на полях черновика: «Он учился презирать Закрев[ского]».

Почему, собственно, идиот? Слово это не такое частое в лексиконе писателя. Можно даже сказать, что «идиотами» он не разбрасывался по пустякам ни в литературных произведениях, ни тем более в письмах. Даже его супруга Софья Андреевна в своем дневнике за 1901–1910 годы и та слово «идиот» употребляет почти десять раз и все по отношению к одному человеку – Черткову. Сам же Толстой скуп на «идиотов», вероятно, по той причине, что изучил этот вопрос с научной точки зрения – в феврале 1860 года он читает в оригинале статью французского археолога и психолога Альфреда Мори «Вырождение человеческого рода. Начала и следствия идиотизма и кретинизма».

Лев Николаевич стал живо интересоваться природой идиотизма после поездки за границу в 1857 году, когда в Швейцарии ему повстречалось немало кретинов – умственно отсталых жителей горных районов, отличающихся наличием зоба (результат недостатка йода в организме). Однажды он даже наткнулся на кретина-дровосека. Но кретинов Толстой разглядел не только с зобом, в июле 1857 года он описал свои впечатления после полного проигрыша в рулетку в Баден-Бадене: «Пошел домой, француз не давал спать до 3. Болтал и про свои политические планы, и про поэзию, и про любовь. Что за ужас. Я бы лучше желал быть без носа, вонючим, зобастым, самым страшным кретином, отвратительнейшим уродом, чем таким моральным уродом». Столь убийственная характеристика относится к соседу-банкиру из Парижа, также приехавшему играть в рулетку.

Таким образом, идиотизм Закревского рассматривается с точки зрения морального уродства не только его самого, но того «ужасного света», в который еще так недавно стремился попасть и Лев Николаевич, и герой его «Казаков». Закревский был центром этого уродства, хотя кретином его не назовешь. Арсений Андреевич к моменту своего назначения в Москву успел изрядно послужить Отечеству, за что еще в 1830 году удостоился графского достоинства (пусть и Великого княжества Финляндского), достигнув таких высот, что и не снились его захудалого происхождения предкам, что отметил Денис Давыдов: «Ты из наших братьев, перешедших на диван с пука соломы».

В прошлом храбрый боевой офицер, затем адъютант Барклая де Толли, руководитель военной разведки и контрразведки, участник Бородинского сражения и взятия Парижа, генерал-губернатор в Финляндии, министр внутренних дел империи. Но в борьбе с холерой 1830 года он переборщил и был отправлен в отставку в 1831 году. Семнадцать лет занимался устройством богатых имений своей жены Аграфены. И когда о нем все позабыли, государь вернул его из небытия. Закревский, по мысли Николая I, должен был привести в чувство вечно недовольную Москву, которую распустил своей мягкостью прежний градоначальник, князь А.Г. Щербатов. Государь Николай Павлович дал Закревскому карт-бланш, причем и в прямом, и в переносном смысле: «Меня обвиняют в суровости и несправедливости по управлению Москвою, но никто не знает инструкции, которую мне дал император Николай, видевший во всем признаки революции. Он снабдил меня бланками, которые я возвратил в целости. Такое было тогда время и воля императора, и суровым быть мне, по виду, было необходимо», – вспоминал сам Закревский.