«Лев Толстой очень любил детей...» - [12]

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

Михаил Мейлах,

издатель первого собрания сочинений Д. Хармса (Бремен, 1978–1981)

/выпуск филфака ЛГУ–1967/

То, что эти тексты печатали под фамилией Хармса в 1990-е годы, конечно, раздражало и вызывало протест. До этого в самиздате они мне тоже как-то попадались, но, конечно, никто их мне не подсовывал — «подсовывания» не было и быть не могло. Я считаю эти анекдоты и весь последующий городской фольклор несущественными. Их неизбежное существование, на мой взгляд, должно ограничиваться частной сферой. Скажу вам честно, к такому изданию подходят слова Набокова по поводу своего перевода «Лолиты» на русский язык — «прихоть библиофила». Каждый, конечно, имеет право писать и печатать, что хочет, но мне не очень нравится идея добавлять апокрифы в тот чудовищный хаос, который создали вокруг Хармса Умка-Герасимова и прежде всего Сажин (мою рецензию на его кошмарный многотомник — «Трансцендентный беф-буп для имманентных брундесс» — можно легко найти в интернете по названию). Будет ли в названии Вашей книги какое-нибудь ключевое слово — «Апокрифы», «Псевдо-», «Подражания»?

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

Марьяна Скуратовская,

историк моды, автор книги «Как одевались твои прабабушка, бабушка и мама» и других книг, киевлянка

Я знала их всегда. Просто всегда. Скорей всего, мне их рассказал отец (украинский литературовед Вадим Скуратовский. — Ред.). А может, и не он. Но в любом случае я просто не могу припомнить, когда это случилось. Они просто впитались с воздухом, которым я дышала в детстве.

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

Алексей Кузнецов,

радиоведущий, «Эхо Москвы»

/выпуск МГИМО–1990/

«Хармсовские» анекдоты о писателях я услышал первый раз примерно в 1984 году, я был учеником 9-го (по-старому) класса, рассказывал мне их мой товарищ десятиклассник, такой юноша очень интеллектуальный, много читавший, общавшийся с ребятами постарше. Он их пересказывал — вслух. Поэтому потом, когда я их уже в книжном, напечатанном варианте увидел, то находил серьезные разночтения: не знаю, его ли собственное творчество было, или просто обычный эффект устной передачи. Но для меня они всегда были именно устным жанром, и как я понимаю, среди того, что он рассказывал, были уже и новые эпигонские вещи, стилизации.

В печатном тексте мне это попалось, наверно, во второй половине 90-х: был в гостях, и мне попался в руки какой-то сборничек. Вот тогда я их увидел впервые напечатанными. Впрочем, истинным их авторством я никогда не интересовался.

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

Ольга Богомолова,

театральный критик

/выпуск ГИТИС–1992/

Дом Нирнзее в Гнездниковке, конец 1970-х — начало 1980-х. Мне около десяти лет. Понятно, что большая компания взрослых постоянно что-то бурно отмечает, по торжественным советским дням в соседнем дворике стоит конная милиция, а в переулке не рекомендуется собираться «больше трех», потому что сразу возникает «человек в штатском». Сюда-то, в Гнездниковку, и пришел «хармс». Точнее, его принесли родительские друзья — это были перепечатанные на машинке и сброшюрованные в два тома листы. По-моему, на «хармсе» был синий клеенчатый переплет. Я таких странных книжек до того не видела. Потом стало ясно, что эти два тома передавались из рук в руки.

Родители (критики Юрий Богомолов и Ольга Ульянова. — Ред.) читали вслух. Смеялись все до слез, до упаду. Не помню про остальное, но анекдоты про писателей меня особенно поразили. Наверное, потому что до того «Пушкин — это наше все», а тут он бегает по Тверскому бульвару (что совсем рядом от моего дома), переодевается и прячется под скамейками.

На одном из классных праздников-чаепитий я решила поделиться литературной радостью. Встала и прочитала про то, как Пушкин переоделся Гоголем и выскочил из-под скамейки навстречу Гоголю. Воцарилась гробовая тишина. До сих пор ее помню. Лишь один мальчик после паузы мрачно спросил «И это все?» Это было все. Как у Хармса — «и Володя с той поры не катается с горы…» Учительница, думаю, не знала слово «Хармс», восприняла это выступление как детскую фантазию. Родители, кажется, и не знали об этом всем — в любом случае в это время лучше было, что я рассказала анекдот про Пушкина, а не про «Лелика» (Леонида Ильича Брежнева).

•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••

Ксения Рождественская,

кинокритик

/выпуск журфака МГУ–1992/

Что Лев Толстой очень любил детей, я узнала еще в школе, в начале 1980-х. Кто-то принес в класс перепечатанные на машинке листы, третью или четвертую слепую копию, где сначала шли хармсовские анекдоты про Пушкина, который любил кидаться камнями, а потом уже байки про балалайку, царство небесное и Баден-Баден. Я, конечно, считала, что все написал Хармс. Это казалось логичным после «Я вынул из головы шар» и «Опять об Пушкина», которые к тому времени я цитировала по поводу и без.

Я выпросила тексты на один день и дома прочитала их вслух родителям. Мать, литературный критик (Алла Киреева. — Ред.), сразу попыталась пуститься в обсуждение морально-этической проблемы: можно ли писать, что у Пушкина было четыре сына и все идиоты, если на самом деле… Но я читала дальше, и к моменту, когда выяснилось, что Лев Толстой очень любил играть на балалайке (но не умел), она уже забыла о Пушкине и рыдала от смеха. Отец, поэт (Роберт Рождественский. —