Лев, глотающий солнце - [64]

 — Володя, ты искал меня? — ласково поинтересовался Анатолий Николаевич. что-то произошло?

Филиппов вкратце передал разговор с Карачаровым и откровенно изложил все свои опасения: вдруг да что-то тут не так, не подложит ли шеф собаку, может, у него кто есть на примете, а очень, очень хочется возглавить филиал, деньги пойдут в дом, а то даже ремонта сейчас сделать не на что.

— Понял тебя, Володя, — тесть говорил голосом столь тихим, что Филиппов весь напрягся, стараясь не пропустить из его ответа ни единого слова. — С диссертацией все будет хорошо, ты человек толковый, такому человеку нельзя не помочь… — Тесть помолчал. — А что касается твоего директорства, все от тебя зависит, мой дорогой. Репутация у руководителя такого ранга должна быть, сам понимаешь, кристально-чистой. Безупречной.

Так, намекает! Уже докатилась волна не только до Нельки, но и до старого шакала. Придется срочно уходить на дно.

— Да куда уж безупречней, — сказал Филиппов, стараясь унять накатившую, как град, сильную дрожь и голосом не выказать ни капли волнения. — Да и вы сами все знаете, Анатолий Николаевич.

Сейчас скажет: именно, все знаю. И тогда можно показать страшное удивление.

Однако, холера-тесть не так был прост — и промолчал. И это молчание долго еще гудело в душе Филиппова, как тревожный набат. И когда он, выйдя за хлебом, желал Анне по телефону спокойной ночи, и на следующий день, когда он обзванивал всех своих приятелей, разумеется, далеких от Академгородка и родного института, надеясь отыскать пустую квартиру: в его однокомнатной временно поселился Колька с новой женой, Галочкой, которая пока еще была законной супругой другого — он не давал ей развода из-за ребенка.

Теперь или никогда, лихорадочно пульсировало в мозгу Филиппова, а, если сейчас Анна не станет моей — полгода, которые я должен буду носить маску идеального семьянина, заметут мои следы в ее сердце. Сейчас или никогда.

Но пустой квартиры ни у кого не было. Или никто не отвечал, и долгие гудки, сливаясь с тревожным набатом, били по его нервам, как в детские годы стегал по нежной коже тяжелый отцовский ремень.

И тогда, уже к вечеру, он, истерзанный пустыми надеждами, позвонил Анне и севшим голосом сказал, как любит он ее, как хочет завтра, прямо с утра, встретиться где-нибудь, посидеть только с ней вдвоем, не в парке и не в кафе, а в пустой кухне и попить чай, нет, не у нее дома, где брякает навязчивый звоночек (об этом он только подумал, но не произнес), а в чужой квартире, в ином измерении…

— В ином измерении, — повторила она.

Утром они встретились возле Главпочтамта. На ней были синие джинсы и синяя джинсовая куртка. Долгие ее волосы растрепались от ветра. На переносице у нее оказались две крупные веснушки, и он всматривался в них, пытаясь скрыть охватившую его радость, и они все увеличивались, увеличивались, пока не слились в одно оранжевое солнышко.

Она показала ключи — и засмеялась

— Только далеко. Космодемьянская, 16.

— Ерунда! Я готов ехать и в тысячу раз дальше. Эй! Такси!

Он уже открывал дверцу и тянул Анну за руку, и такси понесло их сквозь летнюю листву, через зеленый туннель подстриженных тополей, вылетело на ветреную набережную, где целовались влюбленные, наклоняясь все ниже над сизо-синей водой, помчалось на каменный мост, лавируя между грузовиков и автобусов, нырнуло вниз с моста — и, наконец, остановилось возле сталинского пятиэтажного хмурого дома.

— Я здесь тоже впервые, — сказала Анна, когда они вышли из машины, и, войдя в глухой двор, стали искать нужный подъезд. — Здесь живет моя приятельница, Алина, которая поссорилась с мужем. Сейчас он — у своей матери, она с сыном — у своей.

Все это было Филиппову совсем неинтересно, он уже неспособен был ни о ком постороннем слушать. Точно натянутая стрела он ловил только свист ветра, каждой жилкой, каждым сосудом, каждой клеткой своей устремившись к единственно вожделенной цели.

И, когда они, найдя подъезд и квартиру, легко открыли громоздкие двери гвоздиком-ключом, когда прошли по длинному темному коридору в кухню и Анна поставила чай, он, оставив ее на минуту одну, нашел спальню, с огромной двуспальной кроватью, застеленной голубым несвежим покрывалом, и маленькой детской кроваткой в углу, и — слушая в своей душе тяжелый влажный гул, похожий на гул самолета — задернул тяжелые шторы.

Ответить, как получилось, что они с Анной вдруг оказались на кровати вместе, пронзительно обнаженные и отраженные огромным зеркалом, он не смог ни в тот день, ни назавтра — никогда.

Перед его глазами в стотысячный раз появлялись и расплывались узоры коричневой полировки шкафа, стоящего за кроватью, и, расплываясь, они — на какое-то мгновение превращались в слипшихся в инстинктивной тяге и тут же растворяющихся в ржавой воде крохотного пруда, беспомощных пупырчатых лягушат.

На следующий день, и еще долго-долго ему всюду мерещились взлетающие лягушата. И Мишка, прыгающий на паласе в зеленых колготках и салатной майке, вызвал у него такое щемящее умиление, что Филиппов едва не заплакал.

Потом они с Анной пили кофе в большой темной комнате, и Филиппов пытался поставить музыку. Магнитофон не работал. А стоящий в углу, на тумбочке древний проигрыватель, и черная пластинка на его диске заросли пылью, как серым мхом. Мирей Матье на пластинке захрипела, точно ее душили, а в приоткрытую дверь была видна висящая на стене коридора старая, порванная в двух местах, карта морей и океанов.