Лев, глотающий солнце - [42]

Нет, нет, я придумал и ее, и Анну, вот она — реальность, по замутненной поверхности которой летают пылинки скуки: тесть, Марта, умершая теща, пухом ей земля, многострадальной, Колька, напившийся, как Зюзя, его беременная Любашка с глазами затравленной козы, дети… Да, дети. Ничего нет. Ничего больше не существует. Отключить воображение — и все: вместо яркого экрана, заполненного музыкой и красивыми людьми, — черный ящик. Он поднял отяжелевшие веки: родня жены захмелела, их голоса уже слились в один ровный и утомительный гул, Марта куда-то вышла, наверное, занялась детьми, а тесть о чем-то говорил со своим братом — номенклатурщиком, и лица их выдавали сильную озабоченность. Филиппов выпил еще водки и опять подцепил капусты. Беда в том, что экран можно выключить — и даже разбить! — а что делать с фантомами воображения, слившимся с живыми людьми? Если он сам, не ведая того, извлек из глубины своего воображения образ мятежной Елизаветы, не сам ли он и разрушил образ, уничтожив ее душу? Филиппов, увидев себя губителем, содрогнулся: предательство, которое он совершил по отношению к Елизавете и о котором навсегда забыл, осталось в его подсознании и сейчас, отбросив на его мысли тень, придало собственному его «я» такой страшный облик, что Филиппов испугался самого себя, испугался за Анну — значит, и с ней будет то же? Значит и ее он погубит? Впрочем, усмехнулся вдруг, если ни Елизаветы, ни Анны нет, а есть лишь игра моего воображения, предлагающая мне тот образ, который нужен душе, как пища, именно тогда, когда появляется в этом витальная потребность, то и гибель их не что иное как следствие изжитости моим воображением очередного образа. В конце концов, может быть и я — лишь продукт чужого воображения… О чем переживать?

— Володя, мне нужно с тобой обмолвиться парой слов, — тесть смотрел на него через стол, прищурив свои круглые желтые глаза. — Выйдем.

Они прошли в кабинет Анатолия Николаевича. Шторы в нем были опущены и пахло пылью. Картина на стене, изображавшая речные просторы, катер и несколько серых тучек — подарок местного художника — казалась единственным окном из этого затхлого бункера в мир.

— Присаживайся, Володя.

Странный все-таки человек мой тесть, подумал Филиппов, садясь, масон ей-богу.

— Как вы тут без меня?

— Потихоньку.

— Как Марта?

— Переживает, конечно. Сны всяческие кошмарные ее преследуют. Плачет часто.

— Ты теперь, Володя, в семье за главного, — голос тестя звучал мягко, лаза смотрели ласково. Он включил настольную лампу, и Володе снова вспомнились советские фильмы послевоенных лет, в которых генералиссимус по-отечески разговаривал с генералами, лампа на его столе тихо светила, а на стене висела карта страны. — Устал я, понимаешь, хочу отдохнуть от всего. Николаю я дам денег на машину, Ольга квартирой обеспечена, у вас с Мартой все есть. А я отдохну с Аглаей Дмитриевной… Что будет нужно — если уж особо важное — звони.

Ночью Филиппов проснулся от света: горел торшер, жена, в длинной бледно-голубой сорочке, стояла посреди комнаты.

— Ты что, Марта?

— Мама приходила, она была в халате, прозрачная, даже немного колыхалась, словно от ветра, она остановилась вот здесь, — Марта показала на середину паласа, накрывавшего часть комнаты, — посмотрела на меня, а я уже не спала, но лежала, потом тихо — тихо обратилась ко мне по имени и, когда я села в кровати, вдруг подошла к окну — и исчезла — словно вышла через стекло. — Филиппову стало не по себе. — А потом исчезла.

Он и так, после разговора с тестем, чувствовал себя тревожно. Прамчук бросил семью на него, это ужасно! Заездит меня семейка! Лучше слушать самого черта — лишь бы самому не нести ни за что ответственности! А теперь явление второе — призрак тещи!

Марта была так бледна, что показалась Филиппову похожей на мертвую Паночку.

— Ложись, ложись, родная, — он встал, обнял Марту за плечи. Она дрожала — Моя мать тоже видела свою умершую бабушку. Так бывает. Игра воображения.

— Нет, нет, — замотала головой Марта, — душа бессмертна. Это не фантазия, это приходила мама. Мама!

И Марта зарыдала так громко, что Филиппов испугался: разбудит детей.

— Перестань, перестань, — он почти грубо тряхнул ее за плечо, — лучше сядь и послушай, что я тебе скажу.

Она пошла и покорно присела на край кровати. Он сел рядом.

— Твой отец сказал мне сегодня, что будет жить у Аглаи. Он дал Николаю денег на машину. У Ольги все есть. И он считает, что и у нас все в порядке. — Глаза Марты смотрели мимо Филиппова — куда-то в угол комнаты.

— Да перестань ты ждать, что мать опять появится, — Филиппов уже чувствовал раздражение. Сидит дома, в четырех стенах на всем готовом, дети с нянькой, деньги идут, чего не удариться в мистику! Повкалывала бы восемь часов в день, а потом вечером, еще бы стирала и на завтра обед готовила, как все бабы, — никаких бы призраков не видела. И некогда было бы о матери рыдать. Дура избалованная. Иногда, как это ни казалось парадоксальным даже ему самому, он испытывал зависть к тихому беспроблемному, безбедному существованию супруги. Вообще, копаясь в себе, он давно уже понял, что двумя стимулами его активности выступают ревность и зависть. Хотя порой они же и тормозят какие-то его благие начинания…