Летящий и спящий - [39]

И метко пущенные камни настигали их. Один угодил в голову бегущей, она повалилась ничком, обмякла, как тряпичная кукла. Юноша в отчаянье подхватил ее и потащил вниз по дороге. Алая струйка закапала в пыль — и сразу много крови, слипшиеся иссиня-черные волосы…

— Помогите! — тонко закричал юноша. — Убивают!

«Довольно с них», — решила Тимур и выключила воображаемый передатчик.

Там, наверху, подростки недоуменно смотрели друг на друга. Кому первому пришла в голову такая несмешная мысль — закидать парочку камнями? Самый долговязый уронил в траву подобранное полотенце: «Еще скажут, украл. А ведь мы просто позабавились».

— Тоже мне нежности, — просипел долговязый.

— Будут знать, — сказал кто-то. И засмеялся.

С набережной Тимур видела, как некоторое время спустя влюбленные спустились к морю — растерянные, униженные. Он бережно обмывал ей рану на голове морской водой.

Тимур полулежала, запрокинувшись на спинку инвалидного кресла. Искривленные ноги (про них она не забывала никогда) пребывали отдельно на приступочке, созерцая ее иронически. Руки жили тоже отдельно — болезненно узкие, с тонким серебряным колечком, они яростно вцепились в подлокотники — и рвали, рвали его петушиную крайнюю плоть. (Белый петух без головы, судорожно хлопая крыльями, бегал по двору. Откуда такое воспоминание?)

Потом ее жертвы, ничего не подозревая, прошли мимо — и все стекало с них: и солнце и вода. Даже не посмотрели в ее сторону. Нет, против ожидания это не было ее торжеством. Если бы их убили, ей было бы легче.

Так и повелось. Тимур и мальчишеская стайка почти не разговаривали, общались походя. Так, прокатят ее по набережной и сами бегут наперегонки. Махнет рукой — разбегутся. Но пакостили только по ее приказу, ей и говорить не надо, намека хватит, взгляда — и где-нибудь кто-нибудь уже плачет от боли и обиды.

Ругалась хозяйка: ночью персиковое дерево спилили под корень. Да лучше бы все персики обобрали! А то живое дерево загубили, подлюки, москвичи!

На автостанции поймали местные шоферюги какого-то бомжа-цыгана, чуть не убили.

Гордые, бежали подростки за инвалидной коляской. Они были мстители, они были Тимур и ее команда. Это была их тайна.

А лето — уже осень — катилось на исход. Все теплей морская вода, все темней вечера. И всякие случаи случались чаще. Боялись отдыхающие поздно по набережной ходить.

И чем дальше, тем больше что-то жгло ее грудь, покоя не давало. Ей казалось, что все это — детские игры, не то, не то. Будто что-то в ней все время просило пить, и чем больше она пила, тем страшней умирала от жажды.

Однажды Тимур приказала своей команде отнести ее к самому морю. Подростки скатили кресло со ступенек набережной и поволокли его по булыжникам пляжа, установили у самого края. С шуршанием плескалась у ног вечная влага и говорила о чем-то своем. Нет, ее не интересовало все это, что кто-то ходит, а кто-то не может ходить. «Пусть лучше плавает», — говорила вода и приходила — и уходила.

Но что-то было в этой злобной девочке, окруженной десятком хулиганистых парнишек. Большеголовая, тонкая, изломанно выпрямившаяся в своем кресле, она была похожа на инопланетянку Аэлиту. Почему мы думаем, что инопланетяне добрые? Может быть, они такие, как Тимур. И ненавидят нас.

Неподалеку на берегу стоял в картинной позе один из тех молодых людей, которые целую зиму накачивают себе мышцы где-нибудь в подвале, чтобы потом приехать на юг и расхаживать по пляжу, привлекая всеобщее внимание. Бронзовая с золотистым отливом кожа была безупречна. (Сейчас на солнце у Тамары была серая кожа.) Он посмотрел на нее и самодовольно улыбнулся, вскользь.

Безупречный блондин ничего не хотел этим сказать или обозначить, он слишком был занят собой, но это решило его судьбу, как говорится в романах. Тимур перехватила его взгляд и вся позеленела. Она так вцепилась в поручни, что костяшки пальцев ее побелели.

Блондин разбежался и, легко оттолкнувшись от земли, ласточкой полетел в волны. Он поплыл брассом, может быть, кролем, скорее всего, баттерфляем — настоящей бабочкой, потому что девушки на берегу не сводили с него глаз.

Тимур вся напряглась. Ее костлявые ручки впились в ободья колес, на них было страшно смотреть, это были костяные руки Смерти — наглядная аллегория. Она посылала всю свою темную энергию туда, к горизонту, в светлую точку — в голову блондина.

— Камень, камень! Будь как камень! — ворожила она, с трудом разлепляя побелевшие от ярости губы.

И тут у всех на виду великолепный пловец при полном штиле начал тонуть. Голова исчезла… показалась снова…

— Пацан, ко мне! — прошипела Тимур самому долговязому в стае.

Он безвольно подался к ней, не сводя с нее кроличьих глаз.

— Ближе, — приказала она. — Еще ближе.

Он прижался плоским животом к ободу колеса. Она протянула свою гибкую тощую руку и залезла к нему в штаны. Все мальчишки видели. Пацан только ойкнул, Тимур крепко ухватила его за яички.

Между тем утопающий уходил в воду, появлялся все реже, даже что-то кричал. С набережной завизжали женские голоса. Из белого здания спасательной станции ободряюще закричали в рупор. Запоздало отчалила лодка с пестрым флажком. К причалу побежали люди. Тимур все сильнее сжимала мальчишечьи скользкие яички. Пацан кричать боялся, только незряче глядел на свою мучительницу, полураскрыв рот. Вдруг веснушчатое лицо его побелело, глаза закатились, ноги подогнулись. Тимур резко оттолкнула долговязого, и он сполз в беспамятстве вниз — к блестящим камешкам и солнечной влаге.