Летучий голландец - [21]

– Как давно вы знали Елизавету Осипцеву?

Ах да, это уже не тогда, это сейчас. «Елизавету…» Я никогда ее так не звал, даже забыл, что она Елизавета. Милиционер тем временем листает страницы в деле.

– Ах да, здесь записано, три года… – говорит он. – А что вас связывало?

Молчу, смотрю на милиционера. Красивое грубое лицо, красное, с бачками. Такой не понимает психологических тонкостей. Тогда, больше десяти лет назад, был другой, бледный и въедливый очкарик, похожий на ученика-отличника. «Вы ведь нам не сочувствуете?» Что тут ответишь? Я сказал: «Наверное, вы сами понимаете».

Краснорожий решает конкретизировать свой вопрос:

– Говорят, она вам была почти жена.

Почти! Она была больше, чем жена, она была половиной меня, причем лучшей половиной. Но я отвечаю:

– Мы хотели пожениться.

Милиционера это устраивает: готовая формула. Наверное, так и следует отвечать – готовыми формулами, клише. Если бы только каждый вопрос не порождал во мне внутренних диалогов!..

Спрашивает про Гамаюнова. Ну, что я могу сказать – школьный приятель Гарик Гамаюнов по прозвищу Га-га. Это позже, уже в старших классах, Бета придумала нас с ней называть Альфа и Бета, Гарик же – пришлось к слову – получил имя Гамма. Замечательно умел списывать, сдувал у Беты все по естественным предметам, у меня – по математике и по физике. И главное, с ним было легко, даже лицо у него было улыбчивое, круглое, как блин, борода не росла.

– Значит, школьный приятель? Весельчак? А с вашей невестой у него ничего не было?

Я так возмущен, что милиционер извиняется:

– Я хотел сказать, совместной работы, например…

Совместная работа была, вернее, хобби: Бета преподавала в училище имени Гнесиных, а порою приходила играть на скрипке в любительском оркестре Дома ученых. Иногда в том же оркестре играл и я – на фортепиано, которое изредка используется как оркестровый инструмент. Гарик же, с трудом окончивший музыкальную школу по классу баяна, неожиданно для нас виртуозно освоил игру на треугольнике – есть такой странный оркестровый инструмент в виде согнутого стального прутика, который подвешивают и бьют по нему металлическим стерженьком. Можно ли это считать совместной работой, когда Бета сидит в первых скрипках, рядом с концертмейстером, а Гамма – где-то позади и между ними много людей? Впрочем, они делают одно дело, и я тоже делаю то, имя чему – рождение музыки.

– Мы все втроем играли в любительском оркестре, – говорю я.

– Да, понятно, дуэт там не сыграешь, – глубокомысленно замечает милиционер. – Ну да ладно, если что-нибудь вспомните – позвоните.

И дает мне визитную карточку: «Следователь Волов». Фамилия-палиндром, вполне обтекаемая как прямым, так и обратным течением.

6

Возвращаюсь домой и снова хожу кругами. Что-то меня тревожит, что-то не так. И я сам не могу понять что. Какую-то фразу Бета мне сказала незадолго до смерти. Какую-то фразу… Нет, не помню.

Мебель у меня в комнате стоит по периметру. Когда-то я придумал при игре в «морской бой» ставить корабли по краям – и у всех выигрывал: больше оставалось пустого пространства. Четырехклеточный корабль в моей комнате – кровать, трехклеточные – шкаф, пианино и письменный стол, двухклеточные – книжные шкафы, одноклеточные – стулья. С кем мне сыграть в «морской бой», квартира на квартиру, чтобы предметы выламывались из моей жизни? В моей жизни много предметов и мало людей. А теперь… Но не думать, не думать об этом «теперь», и о Бете не думать, иначе разум мой не выдержит… Что же все-таки она сказала?

7

Я не хочу жить. Но как это сделать – не жить? Я подхожу к окну. Как нарочно, этаж у меня первый. Если бы это было то самое окно! Что еще можно сделать, чтобы не жить? Какие у меня есть лекарства?…

Раскопки в коробочке с лекарствами прерывает пронзительно-наглый телефонный звонок. Опять забыл отсоединить провод…

В трубке звучное:

– Ало-о!

Это Васса, старая флейтистка из нашего оркестра. Дама с гримасой, как на рекламе западного слабительного, шутила Бета. Эту гримасу, растягивающую накрашенные губы, Васса, очевидно, считает улыбкой. Конечно, она человек мне малосимпатичный, но я занимаюсь с ее мальчиком, учу его играть на фортепиано: сама Васса – любительница, она не может. Но сейчас она не по поводу мальчика.

Соболезнует, хочет узнать подробности. Противная старая сплетница в кошачьей шали. Нет, никаких подробностей она от меня не дождется.

– А вы уверены, что там нет какого-нибудь подвоха?

Что она имеет в виду?

– Ну, что это несчастный случай. Все ли вы знаете? Может быть, это не случайность?

Адресую ее к любимому ее собеседнику – Гамаюнову. Как-никак он при этом был. При этом…

Волна боли ударяет мне в сердце, как в борт суденышка, и я теряю нить разговора.

– Ничего, не переживайте, – говорит Васса.

Ничего себе не переживайте! Я в возмущении кладу трубку и хожу, хожу по комнате. «Не случайность»! Что же, Бета сама выпрыгнула? Глупости! Такого быть не могло. Только не она…

8

Во сне приходит Бета – с собакой, как тогда. Мы все идем гулять в лес, в весенний лес трехлетней давности, и Бета садится на пригорок, между желтыми огоньками мать-и-мачехи. Собака – это большой, добродушный, немного дурашливый эрдель-терьер, почему-то похожий на одного моего питерского знакомого, поэта Женю Рейна, – прыгает на Бету, и она, смеясь, валится навзничь, блузка ее задирается, обнажив белую полоску живота. Как я любил ее тогда! Но ничего не сказал, молчал – потому что не надо было говорить, потому что еще не говорилось, но – подразумевалось.