Летописцы отцовской любви - [15]

5

После развода папка стал приходить к нам раз в месяц на обед, но для меня это были мучительные визиты.

Он держался напряженно и неуверенно. Снимал обувь уже перед дверью, хотя прежде никогда этого не делал. Наша квартира после его ухода ничуть не изменилась, но он почему-то оглядывал ее с явным удивлением. Хорошо еще, что мне не надо было указывать ему дорогу в ванную! (Там он недоуменно смотрел на полочку над умывальником: куда, мол, запропастилась его зубная щетка? А его бритвенный прибор? Кто может объяснить ему это?)

Все его веселые байки были заранее подготовлены. Обо всем остальном он говорил неестественно, с преувеличенной вежливостью. Даже просил у мамы разрешения кой-куда отлучиться. По нескольку раз благодарил за все. Нет-нет, кофе он не будет пить. Право, спасибо, но сегодня он уже выпил три чашки кофе, спасибо. То и дело откашливался. Вел себя примерно так, как человек, который просит денег взаймы (это сравнение, естественно, пришло мне в голову позже). К сожалению, он заразил этим и маму. И она в его присутствии перестала быть естественной.

Однажды я сказала им об этом:

— Вы ведете себя будто в танцклассе! Расслабьтесь!

Это задело их.

— Будто в танцклассе? — вскинулась мама, хотя она-то прекрасно понимала, что я имею в виду.

— Вот именно. Вы ужасно скованны, разве вы не чувствуете?

Папка откашлялся.

— Поверь мне, девочка, мы с мамой ведем себя настолько непринужденно, насколько у нас получается. Поверь, мы делаем максимум возможного.

Они оба действовали мне на нервы. Когда папка уходил, я всякий раз испытывала облегчение.

Вину, которую он чувствовал по отношению ко мне после развода, он искупал нашими общими походами по уик-эндам в китайский ресторан на Водичковой улице (я любила курицу с ананасом и жареные бананы, и он ради меня преодолевал даже свою всегдашнюю робость перед официантами) и особенно во время совместных отпусков. Чем дороже путешествие, тем больше индульгенций.

Первую зиму я провела с ним и братцем в Татрах. Трехзвездочный отель с бассейном прямо у трассы, свежий снег в полметра, к тому же всю неделю солнце. Папка увлеченно фотографировал и раз пятнадцать на дню пытался удостовериться, счастливы ли мы и в самом ли деле самое худшее уже позади. Я сознательно не облегчала ему жизнь: нет, этим занудливым спуском я ни за что больше не съеду! — А мне не хочется отдыхать! — А я хочу передохнуть! — Иди ты на фиг со своей камерой!

Я до отвала кормила его своими капризами, и он безмолвно все сносил. Искупал свою вину.

Однажды на фуникулере он произнес несколько непривычно длинных фраз. Конечно, он рассчитывал прежде всего на меня. Своими словами он попытался, довольно тяжеловесно, объяснить мне ту самоочевидную вещь, какую я поняла лишь многими годами позже: дескать, любые человеческие отношения живут полной жизнью или прозябают в прямой зависимости от того, сколько нежности, хорошего настроения и взаимной приязни обе стороны в них «инвестируют»…

Он тогда говорил, а я разглядывала себя в стеклах его солнечных очков. Стальные тросы с тихим урчанием уносили нас к белым вершинам. Папка растерянно умолк. Я посмотрела на него и рассмеялась.

— Я могу кое-что сказать тебе?

— Естественно, — загорелся он новой надеждой на наше взаимопонимание.

— А ты не обидишься?

— Нет.

— У тебя из носа торчат волосики, и в этом дурацком колпаке ты похож на дебила.

Это было в марте. Летние каникулы проводить с ним я отказалась. Мне было тринадцать, и я решительно не хотела целыми днями торчать перед камерой и выслушивать всякие бредни об инвестициях в отношения.

Я сообщила ему об этом в один из наших уик-эндов, сразу же в пятницу вечером. Его проняло. Он откашлялся, убрал заготовленные каталоги туристических бюро и за весь вечер практически не сказал мне ни слова.

Я обиделась.

Кроха в нашей «дамской» комнате наряжается на свое первое свидание. (Петр после ужина пригласил ее в город на мороженое! Еще ни разу в жизни ее никто никуда не приглашал — а ей уже давно тринадцать!) Она поочередно перемеривает все тряпки, которые взяла с собой, и в конце концов возвращается к тому смелому оранжевому платьицу, которое мы перед отъездом купили вместе. Она изучает себя в зеркале.

— Ну как? — поворачивается она к Синди, а потом даже ко мне. Фу-ты ну-ты!

В наших отношениях установились четкие границы, но время от времени одной из нас удается их ненадолго переступить. Вот и сейчас: то, что будет непримиримо разъединять нас, по меньшей мере, еще много лет, на какое-то мгновение отступает перед обыкновенным девичьим желанием хорошо выглядеть.

— Очень тебе идет! Ты просто очаровашка! — слышу, как говорю я с восторгом.

Я силюсь не казаться сухарем под тридцать, но временами перегибаю палку.

— You look really great![15] — нараспев говорит Синди (у нее, конечно, это звучит естественно).

Раздается стук в дверь.

— Разрешите?

Кроха возводит глаза к потолку.

— Входи, — кричу я.

М. делает веселый вид, но на это явно никто не клюет.

— Это ты серьезно? — говорит он Крохе. — Ты в самом деле собираешься идти в таком наряде?

История повторяется.

— А что тебе не нравится? — наступательно говорит Кроха. — Что тебе опять не нравится?